– А что? – сейчас же проснулся во мне дух противоречия. – Не так уж плохо они живут в этом вашем Круге Учения. Больших войн нету, преступность еле-еле колышется… Ну да, общественный строй, конечно, напрягает. Бояре там, холопы, все такое… Это бы надо пофиксить… Но даже и это у вас более-менее культурно.
– А подумать? – усмехнулся Фролов, и я вздрогнул – так это напомнило разговоры с Буней. – Давай я тебе опишу, как вижу мир я… и не я один, но очень многие. А ты послушай и скажи, что тут не так, где я вру.
Он плеснул себе в бокал чего-то розового, одним глотком выхлебал и вновь начал описывать по комнате круги.
– Ты во многом прав, жизнь благодаря аринакскому Учению стала спокойнее и мягче, чем в древние века. Вопрос, как понимаешь, в цене. В чем у большинства людей жизненная цель? Правильно, блюсти свою линию. То есть избегать и горя, и радости, шарахаться от всего непривычного, странного, мало-мальски опасного. К чему это привело? Думающим людям жить тоскливо. За двадцать два века у нас от культуры осталось только слово. Где творения великих поэтов? Их нет, ни великих, ни малых. Почему нет? Да потому что не нужны никому. Где художники, скульпторы? Они же были до Аринаки, и среди эллинов, и в Египте, и в Междуречье, и даже среди варваров Северо-Запада. Были картины, статуи… Давно уже нет ничего… ремесленники расписывают горшки примитивными узорами. Последний великий художник, латинянин Луций, сошел с ума, когда от него отказались все его родные, когда прежние друзья перестали его узнавать. Луций устроил костер из своих картин и сам бросился в огонь. И было это, заметь, полторы тысячи лет назад. А музыка… Ты же понимаешь, примитивные сельские напевы – это не то… А ведь была и музыка… музыканты, кстати, протянули дольше всех. Но и их постигла общая беда. Невостребованность.
Он остановился, перевел дыхание.
– Знаете, – сказал я, – что-то подобное я уже слышал от одного человека.
– Знаю, – кивнул Арсений. – Я даже знаю, кто этот человек. Когда-то мой отец у него учился… жаль, недолго. Акакию Акакиевичу было двадцать пять, когда он бросил преподавание, ушел из киевской панэписты… там случилась история, не имеющая особого отношения к теме нашего разговора… и он пошел в Ученый Сыск на низовую должность, простым писцом… точно пытаясь что-то кому-то доказать… Ладно, проехали. Про искусство ты понял. Оно, искусство, должно как-то, что ли, подогревать жизнь, делать ее ярче… а когда искусство вымерло, жизнь остывает, остывают человеческие души. Но не только искусство. Взять вот науку…
– Ну, – недоверчиво хмыкнул я, – уж с наукой, кажется, все у вас в порядке. Вон какие звучары лепите…
– Да ничего не в порядке! – раздраженно бросил он. – Наука остывает точно так же, как и поэзия. Лучшие силы ума тратятся на изучение свойств Равновесия – чтобы управлять удачей. Все остальное только терпят – и то лишь если от него есть практическая польза, чаще всего в оборонном деле. Математика изучает лишь то, что нужно для исследования линий, все прочие темы объявлены ненужными и закрыты. Науке не интересна природа сама по себе. Мы до сих пор не знаем, что такое звезды и планеты. Астрономия нужна только для составления мореходных таблиц и календаря. Да, медицина наша многого добилась – но только пятьдесят лет назад были открыты мельчайшие живые существа, живущие в каждом из нас, от которых зависит здоровье. Ты, надеюсь, понимаешь, о чем я говорю?
– Ну как же, уж с микробами я на короткой ноге.
– Микробы? У нас их называют «микрозои». Но неважно. Загнивает потихоньку наука о природе, остается лишь наука о Равновесии. Да ведь половина того, до чего додумались наши прикладники, появилась благодаря иношаровым предметам, которые лазняки притаскивают. Что-то не поймут, что-то разберут и смекнут, как устроено… что-то сделают по-своему. Что же касается достижений, плодов… Многим ли они доступны? Повсеместно распространены разве что свет-факелы. А из тысячи рожденных младенцев триста умирают до года. И всех это устраивает. Подумаешь… значит, так линия легла, в другом шаре авось ляжет повыше. Ты вот только что про холопов говорил… Что напрягает…
– Было дело, – признал я. Оторопь моя понемногу проходила, ситуация хоть и продолжала оставаться безумной, но уже становилась в чем-то привычной. Мало, что ли, я лекций слушал и интерес изображал?
Но слушанию лекции, кстати, ничуть не повредит поедание персиков.
– А ты не догадываешься, почему, как и тысячи лет назад, у нас есть свободные, а есть рабы? Почему человеком можно владеть, как вещью? Почему его можно продать, как лошадь, запретить жениться или насильно женить, в конце концов, избивать, как вот этот сопляк Аникий?
– Почему же? Дело в линиях?
– Именно! – торжествующе воздел палец Фролов. – Что у нас ценится? Сам человек? Душа его особая, не похожая ни на какие прочие души? Чепуха! Ценится только его линия – то есть насколько она близка к прямой. Идеал – это когда человек не испытывает ни радостей, ни огорчений, когда его не преследуют неудачи, но и особого везения тоже нет… когда ни холодно, ни горячо, а чуть-чуть тепленько. Поэтому и можно обращаться с человеком, как со скотиной, – на форму линии это не шибко влияет. И у скотины есть свои радости и горести, и их можно уравнять друг с другом, а потом свести на нет. И потому, согласно Учению, не должен раб стремиться к свободе, потому что на свободе у него не изменится соотношение счастья и беды. А вот само стремление что-то изменить – уже вредит линии, увеличивает размах… Если же ты душой своей ощущаешь, что нельзя человека держать в скотском состоянии, – значит, у тебя с линией непорядок, иди в полисофос, проверься, получи совет, как жить дальше.
– И что, ходят? – прищурился я.
– А то сам не знаешь! Науке у нас доверяют больше, чем своему сердцу. Вот есть такое древнее слово – милосердие. Оно сейчас почти и не используется, хотя смысл пока еще понимают. Так вот, милосердие – это не достоинство. Это недостаток. Впрочем, как и жестокость. Милосердный человек не способен выровнять свою линию. Более того, он опасен – он из жалости станет пытаться кому-то помогать, тем самым нарушая чужие линии. Зачем бросаться к купцу, которого на дороге ограбили и избили душегубы, зачем везти его к лекарю и оплачивать лечение? Он там, в канаве, не просто так валяется, он восстанавливает Равновесие. У него была удача – теперь нужна неудача. А ты, дурак, с бинтами лезешь. Этак ты и народной линии можешь повредить…
– Но я же встречал здесь милосердных людей. – Картинка, нарисованная Фроловым, и впрямь гляделась страшненько.
– Ну да, не все же фанатично следуют Учению. Сам посуди – разве хоть один из тех, о ком ты говоришь, не отличается от общего множества? Разве Акакий Акакиевич – типичен? Разве баба Устинья жизнь свою сверяет по линии? Но таких, Андрей, меньшинство. Чаще же человек ни холоден и ни горяч, ни жесток и ни милосерден. И он ведь в этом не виноват, вот что самое страшное. Его так учили с младенчества. Ну что, нравится шар? По-прежнему нравится?
– Ну, – протянул я, – определенные проблемы, конечно, есть…
