Дэнис стал листать блокнот дальше. Там были карикатуры на других: на Присциллу и мистера Барбекью-Смита, Генри Уимбуша, Анну и Гомбо, мистера Скоугана, которого Дженни представила в зловещем, даже, пожалуй, дьявольском свете, на Мэри и Айвора. Дэнис едва взглянул на них. Им овладело пугающее желание — узнать худшее о себе. Он листал блокнот, не задерживаясь там, где не было его изображения. Ему оказалось посвящено семь страниц.
«Посторонним смотреть запрещается». Он нарушил этот запрет и получил лишь то, чего заслуживал. Задумчиво закрыл он блокнот и натянул на него резинку.
Став печальнее и мудрее, вышел Дэнис на террасу. Значит, размышлял он, вот как Дженни проводит часы досуга в своей одинокой башне из слоновой кости. А он-то считал ее простым и бесхитростным существом. Это он, пожалуй, оказался простаком. Он не был обижен на Дженни. Нет, мучения ему причинила не Дженни, а то, что она и ее красный блокнот представляли, что они означали и конкретно символизировали. Они представляли весь огромный мыслящий мир вне его самого. Они символизировали нечто такое, чего в своем сосредоточенном уединении он старался не замечать. Дэнис мог стоять на площади Пиккадилли, смотреть на текущие мимо толпы и все же воображать себя единственной действительно мыслящей, умной личностью среди всех этихтысяч людей. Казалось невозможным, чтобыдругие люди были столь же сложны и совершенны на свой лад, как он. Невозможно — и все же время от времени он вдруг открывал с мукой что-то новое о мире и ужасную правду о том, что этот мир обладает интеллектом. Красный блокнот был одним из таких открытий — следами на песке, увиденными Робинзоном. Этот блокнот не оставлял никаких сомнений: мир вне его действительно существует.
Сидя на парапете террасы, Дэнис некоторое время обдумывал эту неприятную истину. Продолжая размышлять о ней, он печально побрел к бассейну. По зеленой траве нижнего газона волочили свои жалкие наряды павлин и его подруга. Гнусные птицы. Их шеи, толсто и алчно мясистые у основания, сужались, переходя в отвратительно нелепые, безмозглые головы с плоскими глазками и острыми клювами. Баснописцы были правы, подумал он, когда брали зверей, чтобы проиллюстрировать свои сочинения о человеческой морали. Животные повторяют людей со всей достоверностью карикатуры (о, этот красный блокнот!). Дэнис бросил небольшую палку в сторону медленно шествующих птиц. Они кинулись к ней, думая, что их собираются кормить.
Он продолжал идти по парку и скоро оказался в густой тени гигантского дуба. Словно огромный древесный осьминог, он раскинул во все стороны свои длинные щупальца.
Над сельской кузницей темна
Дубов листва густая...
Он попытался вспомнить, чьи это были стихи, но не смог.
Кузнец в работе допоздна,
И круглых бицепсов блестит
Резина налитая.
Совсем как у него. Надо будет заставить себя заниматься гимнастикой по Мюллеру более регулярно.
Он снова вышел на солнце. Перед ним, отражая в своем сияющем зеркале голубизну и разнообразные оттенки зелени летнего дня, лежал бассейн. Глядя на него, Дэнис вспомнил обнаженные руки Анны, плотно облегающий ее купальный костюм, ноги и колени в движении.
И Люси, точно сарацин,
Кричит, в седле взлетая.
О, эти обрывки чужих мыслей и фраз. Сможет ли он хоть когда-нибудь назвать свой ум —своим? Есть там хоть что-нибудь, что действительно принадлежит ему, или все только плод образования?
Дэнис медленно шел вдоль кромки воды. Там, где тисовые деревья расступались, образуя глубокую нишу, он увидел Мэри, которая печально сидела, прислонившись к пьедесталу забавной копии Венеры Медичи, изваянной каким-то безвестным каменотесом семнадцатого века.
—Привет, — сказал он, ибо проходил так близко от Мэри, что не сказать ничего было нельзя.
Мэри подняла глаза.
— Привет, — ответила она унылым, безразличным голосом.
Атмосфера в этом алькове под сенью темных деревьев показалась Дэнису подходяще элегической. Он устроился рядом с Мэри в тени пухлой богини. Они долго сидели молча.
Утром за завтраком Мэри нашла на своей тарелке почтовую открытку с изображением Большого парка в Гобли. Величественное здание в георгианском стиле с фасадом в шестнадцать окон, перед ним цветники, большие, гладко выстриженные газоны, уходящие вправо и влево за пределы фотографии. Еще десять лет финансовых трудностей — и Гобли со всеми своими пэрами канет в безвестность и запустение. Еще пятьдесят лет — и это былое величие сотрется из человеческой памяти. Сейчас, однако, подобные соображения Мэри не волновали.
На обратной стороне открытки вслед за адресом крупным размашистым почерком Айвора было написано лишь одно четверостишие:
Привет, невеста ночи, прощай, невеста утра!
Как перья серафимов, слетая с вышины,
В моем мерцают сердце, нежнее перламутра,
Воспоминанья счастья, и солнца, и луны
[31]
.
Затем шла приписка из трех строк: «Не будете ли Вы так добры попросить горничную переслать мне пакет лезвий для безопасной бритвы, который я оставил в ящике умывальника. Заранее благодарен. Айвор».
Сидя под статуей Венеры, которая стояла в своей вечной позе, Мэри размышляла о жизни и любви. Отказ от подавления инстинктов не только не принес желанного успокоения ее душе, но лишь повлек за собой тревогу, новые, не знакомые ей прежде страдания. Айвор, Айвор... Он был ей теперь необходим. С другой стороны, из стихов на обороте открытки явствовало, что Айвор мог вполне обходиться без нее. Он сейчас в Гобли. Там же и Зенобия. Зенобию Мэри знала. Она вспомнила последний куплет песни, которую Айвор пел в тот вечер в саду.
Отдаст бедняжка все на свете —
Овец, и кошек, и собак
За поцелуи, что Лизетте
Негодник дарит просто так.
Вспомнив об этом, Мэри всплакнула. Еще никогда в жизни не была она так несчастна. Первым нарушил молчание Дэнис.
— Человек, — начал он тихим и печальным философским тоном, — это не самообеспечиваемая система. Бывает, он вступает в контакт с другими людьми и вынужден признавать существование других систем помимо него.
Он продумал это в высшей степени отвлеченное обобщение, чтобы предварить им свои откровения. Это был первый ход, который должен был привести к карикатурам, нарисованным Дженни.
—Верно, — сказала Мэри и, делая свое обобщение, добавила: — Когда кто-то вступает в близкий контакт с другим, она — или, разумеется, он, в зависимости от обстоятельств, — должна почти неизбежно навлечь на себя страдания или причинить их другому.
—Человек, — продолжал Дэнис, — так склонен зачаровываться зрелищем собственной личности, что забывает: это зрелище открыто другим так же, как и ему.
Мэри не слушала его.
