На самом деле Буснер очень рассчитывал, что на выставке появится Сара Пизенхьюм, самка Саймона. Именно об этом. именитый психиатр и жестикулировал по видеофону с художественным критиком.
— Ну, Сара вроде теперь периодически спаривается с Кеном Брейтуэйтом, он художник-перформансист, — показывал Тони Фиджис, — но она будет без ума от возможности спариться с Саймоном, пощупать его задницу. Как вы думаете, доктор Буснер, он готов «хуууу» сделать ей такой подарок?
Буснер отзначил, что не имеет ни малейшего понятия, но Саймон, кажется, все больше и больше соглашается с тем, что он все-таки шимпанзе. Касательно последнего Буснер не ошибся — по дороге от Хэмпстеда Саймон двигался как никогда грациозно. Атрофия постепенно отпускала его задние и передние лапы, а надетый пиджак Саймон застегивать не стал, несмотря на сильный, пронизывающий ветер, — Буснер счел это знаком, что художник постепенно начинает предпочитать настоящую шерсть искусственной.
Врач и пациент представляли собой достаточно внушительную компанию и поэтому прочетверенькали в стальные двери галерейного комплекса без очереди, с легкостью оттеснив тех, кто стоял впереди. Оттуда ко входу в собственно галерею вел пандус. Посередине пандуса была установлена модель пожарной машины в натуральную величину, но Саймон, обогнав Буснера в шерстяной толпе, обполз препятствие, не обратив на него ни малейшего внимания. Буснер решил, что это еще один добрый знак — видимо, появление в знакомом месте придавало художнику сил и успокаивало.
Напротив, вопросительные вопли прочих шимпанзе никак нельзя было считать спокойными. Саймона заприметили, и слух о его появлении начал разноситься по толпе.
Буснер влапил приглашения самке на входе, и она, узнав художника, поклонилась ему и попросила их обоих расписаться в книге почетных гостей. Хотя над входом висел знак «не курить», швейцар не сделал Саймону замечания, когда тот прошел внутрь, не затушив бактрианину. Саймон поставил в книге размашистый автограф и вытянулся в полный рост, держась гордо и презрительно; неподалеку стояли еще какие-то шимпанзе, кое-кто из них поклонился ему, он же автоматически, но дружески похлопал подставленные трясущиеся задницы.
— «Хууууу», — спросил Буснер, когда они проползли дальше, — вы знаете этих ребят, Саймон?
— Первый раз вижу, — отзначил художник, — должно быть, студенты какого-нибудь факультета изящных искусств.
Буснер и раньше бывал в Галерее Саачи, но нешимпанзеческие размеры помещения снова поразили его. Один только вестибюль был такой огромный, что там поместилось бы все заведение Джорджа Левинсона на Корк-стрит и сам Джордж в придачу. Спустившись вниз и вправо по широкой, но короткой лестнице, шимпанзе вчетверенькали в зал, неуступавший по площади и высоте авиационному ангару. Пол блестел той же серой эмульсией, что и пандус со ступенями, стены сверкали белизной. Освещение отличалось необыкновенной яркостью и ровностью, так что было непонятно — и неважно, — где висят лампы. Тут и там на изящных постаментах стояли скульптуры, тут и там на полупустых стенах висели картины. Но не произведения искусства заставили вздрогнуть врача и его пациента, а гудящий рой шимпанзе.
Если у входа в галерею гостей встретила толпа, то внутри их приветствовало столпотворение. Иной наблюдатель мог бы показать, что сюда запихнули все шимпанзеческое население планеты, и его бы поправили только в том, что собрались здесь не все, а лишь самые модные и искусственные шимпанзе Лондона. Все напялили свои лучшие блузы и пиджаки, все пили даровое шампанское, все с бешеной скоростью жестикулировали, прихорашивались, чистились, кланялись и старались произвести впечатление.
Самки демонстрировали окружающим самые разнообразные короткие платья, бюстье, блузки и намозольники; абсолютно все оделись по последней моде, да и самцы не подкачали. Пиджаки и рубашки представителей обоих полов оставались по большей части незастегнутыми, выставляя на всеобщее обозрение волосатые груди, а часто также подвергнутый пирсингу сосок и даже два. Иные шимпанзе вырядились в кожу, в винил, во что-то похожее на золотую фольгу, в ПВХ, в шифон и в черный серж — и не просто в черный серж, а в тот его вариант, который вчетверенькал в моду буквально только что, как недавно распоказала Буснеру его четвертая самка Изабель.
Глядя на расфуфыренную толпу, Буснер не удержался и задал Саймону один очень беспокоивший его вопрос.
— «Хууууу»? — провокализировал именитый психиатр.
Саймон повернулся к нему мордой:
— Почему они все одеты словно на приеме у королевы?
Экс-художник снисходительно посмотрел на своего терапевта. Бедный старый самец, подумал он, вот уж кто чувствует себя здесь не в своей тарелке, так это Зак Буснер. Впервые за время знакомства Саймон почувствовал, что их отношения с психоаналитиком-радикалом разворачиваются на 180 градусов. Он привык, что Буснер все время ему помогает, чистит его, распоказывает ему то, распоказывает ему се, постоянно прикасается к нему и т. д.; и теперь, оказавшись в ситуации, когда настал его черед подбодрить Буснера и дружески почистить его, экс-художник не сразу нашелся.
— «Уч-уч» доктор Буснер, перед вами… — взмахнул он пальцами, — какой бы мне подобрать жест «хуууу»?… иллюстрация того, как иерархия подчинения преломляется в среде мало связанных друг с другом групп и представителей художественного мира. Они потому так броско вырядились, что для них это, пожалуй, единственный способ привлечь к себе хоть каплю внимания, добиться хоть пары дружеских щипков от тех, кто сидит на более высокой ветке, или на ветке пониже, или на той же самой ветке…
— Я так и подумал, — рассек Буснер воздух, и двое шимпанзе, взяв друг друга за яйца, уселись на пол посреди шерстяного водоворота.
— В конце концов, — продолжил Саймон, аккуратно вдавливая знаки в паховую шерсть именитого психиатра, — они же не могут «хи-хи» носить свои репутации у себя на спине — ведь это невозможно, а, Буснерушко мой «хуууу»?
— Пожалуйста, — нежно ущипнул его Буснер, — раз мы отныне переползли к такой глубоко мордной взаимной чистке, обозначайте меня просто Зак «хууу».
— Конечно, Закушко мой, конечно, «чапп-чалп» для меня большая честь, что вы признали мое продвижение на ветку-другую вверх по иерархическому дереву. Ну и вот, как я показывал, репутации этих деятелей искусства — если окружающие нас самцы и самки таковыми являются — настолько далеки от солидности, от стабильности, что их работы как в воздухе нуждаются в постоянном внимании и «ггрррннн» интерпретации, причем последние должен осуществлять довольно широкий круг критиков «гррннн». А у критиков, разумеется, есть собственная иерархия, к тому же взаимные отношения двух означенных иерархий — иерархии критиков и иерархии художников — пребывают в постоянном движении. Потому-то они все и разоделись как рождественские елки, потому-то эти говнюки и лезут из шерсти вон, прыгая, вопя, кланяясь, чистясь и, спариваясь «хиихии-хии»!
Буснер, уловив последний знак Саймона, тоже захихикал. Затем самцы проползли к столику с шампанским, взяли по бокалу и продолжили четверенькать по периметру экзальтированного и преувеличенно-огромного помещения. Здесь, в основной части галереи, висели крупные Полотна, выполненные в ослепительно ярких тонах. На них изображались сцены из повседневной жизни стран Центральной Америки — мытье машин, пикники, игра в летающую тарелку и тому подобное, однако все они были наклонены вбок и искажены, словно наблюдатель и художник страдали астигматизмом. Этот прием, сам по себе бросавший зрителя в дрожь, усиливали совершенно нереальные краски и манера письма — резкие, неровные мазки.
