— «Грррууннн» Саймон, так хорошо снова быть с тобой вместе, любовь моя, — настучала ему по телу Сара, — ты выглядишь гораздо лучше «чапп-чапп». Я так о тебе беспокоилась…
— «Гррннн» да, мне лучше, Сара, «чапп-чапп» верно. Я не могу показать тебе, как и почему» но мир больше не кажется мне таким уж странным. Да что там, даже когда Кен Брейтуэйт покрыл тебя прямо у меня на глазах, я не испытал ни злости, ни…
— Но… но отчего тебе злиться, Саймон «хуууу»? Твое место в иерархии непоколебимо.
Саймон глянул в ее зеленые глаза с вертикальным зрачком. Глаза животного, никуда не денешься, но художник не увидел в них ни злобы, ни страха. Он погладил ее белые волосы и показал:
— Мне сложно все это растолковать, но, как бы то ни было, я никак не отреагировал «хууу».
Тут к ним подполз означенный бонобо, а следом и остальные члены компашки, Стив, Тони Фиджис и Джулиус, барсамец из клуба «Силинк», и стройная самка, крупнее Сары, с такой же белой шерстью, но подлиннее. Видя, как двое самцов кланяются Саре, она зашипела на них через ее плечо.
— «Хууууу», — показал Саймон, — привет, Табита, за тобой все так же гоняются самцы «хуууу»?!
— «Хуууу» Саймон! — Она звонко чмокнула его в морду. — Как хорошо прикоснуться к тебе!
Джулиус тоже поцеловал Саймона и немного подержал в лапах его мошонку.
— «Хууууу» союзничище, — показал Саймон.
— «Хууууу» союзничище, — отзначил Джулиус, — позволь мне утолить твою благородную жажду.
Старые союзники беззначно расхохотались.
Джулиус, как заметил Саймон, отрастил новую эспаньолку — острием вверх, да и само острие стало острее, чем раньше.
— «Хуууу» гляжу, у тебя новая бородка, да еще острием вверх, Джулиус?
— Да «хи-хи-хи», — захихикал барсамец, — от «Жиллетт?» — лучше для самца и нет! «Хи-хи-хи-хи!»
Вновь объединенные в группу солнечные самцы и веселые самочки пребывали в столь приподнятом настроении и занимались столь пылкой чисткой, что Саймон без колебаний дал положительный ответ на вопрос Стива Брейтуэйта:
— Саймон, дорожку «хуууу»?
И компашка поползла в туалеты.
Кабинки были широкие, так что внутри поместились все семеро. Стив опустил сиденье унитаза и уселся на него верхом, измельчая кокаин и формируя лишний на крышке бачка. Саймон прилег под бачком вместе с Тони и Сарой, а Табита, Джулиус и Кен Брейтуэйт свисали с потолка, периодически щекоча пальцами задних лап сидящих внизу, те же чмокали их в ступни. Саймон взял в лапу предложенный ему банкнот, свернутый в трубочку, запихнул в ноздрю и вдохнул линию. На языке сразу стало очень кисло; повернувшись мордой к Стиву, он спросил:
— Откуда у тебя эта дрянь, Стив «хуууу»?
— От Тарквина, ну, который тусуется в клубе, — отзначил бонобо. — В целом дерьмо, конечно, но зашарашивает аа-аа-тлично, как бревном по заднице.
Саймон еще раз сильно вдохнул через ноздри, почувствовал, как кокаиновые частички низвергаются в гортань.
— Да уж, это ты точно показал, Стив, дерьмо, она, и есть дерьмо, — щелкнул пальцами Саймон. — Слава Вожаку, некоторые вещи в самом деле не меняются «хуууу»!
Но характерная теплая радость, которую сообщает кокаин, быстро развеялась, уступив место страшному беспокойству, как бывало всегда, когда Саймон нюхал кокаин в бытность человеком. Вернувшись в галерею, он собрался закурить очередную бактрианину, но подчетверенькавший сзади Джулиус показал ему:
— «Хууууу» на твоем месте, Саймон, я бы не стал сейчас курить — ты же только что занюхал линию.
— О чем ты жестикулируешь, Джулиус… — отзначил Саймон, но, собравшись провокализировать рык вопроса, закашлялся. Вступила в свои права соматическая амнезия, связанная с психозом, — по пути из туалета экс-художник забыл, что шимпанзе не могут одновременно вокализировать и дышать. Дрянной кокаин анестезировал в Саймоне многое.
Встав у стены на задние лапы, Саймон Дайкс почувствовал, как колотится сердце; его зеленые навыкате плаза забегали, оглядывая кошмарную картину — мир, населенный зверьми. Вокруг него прыгали, визжали и трахались шимпанзе с вздыбленной шерстью. Когда Саймон заглядывал им в глаза, он видел только одно — ум, чуждый, враждебный ум. Кокаин проник в растерянное сознание художника, и в результате даже солнечные самцы и веселые самочки приняли самые причудливые формы. Толпа в Галерее Саачи, все эти шимпанзе с бокалами шампанского, передвигающиеся на трех лапах, показалась Саймону труппой какого-то гигантского цирка, который приехал в город собирать деньги в пользу бедных человеческих детенышей.
Саймон расхохотался и зарыдал, воспоминания на миг исчезли, затем неожиданно снова встали перед глазами. Солнечные самцы и веселые самочки тотчас принялись изо всех сил чистить Саймона, но он уже впал в истерику и начал вопить.
Тут-то и появился Буснер. Компашка расступилась, и именитый психиатр нанес художнику несколько прицельных ударов по морде. Затем, даже не поинтересовавшись, а что, собственно, приключилось, издал прощальное уханье, побарабанил по постаменту скульптуры — конечно, это оказалась статуя человеческого детеныша-мутанта — и утащил Саймона прочь.
Последнее, что сквозь слезы видел Саймон, — милая мордочка Сары. На ней отражалось жуткое смущение, чуть ли не безумие, но, несмотря на это, она не отказалась развлечься на обезьяний манер с Кеном Брейтуэйтом, который снова решил ее покрыть.
Буснер поймал на улице такси, и через несколько минут самцы оказались на Редингтон-Роуд. Именитый психиатр сразу отвел Саймона в комнату и, как обычно, ввел ему внутривенно дозу диазепама. Пока Буснер искал вену, Саймон таращил на него полузаплывшие глаза.
— «Хуууу» что случилось, Саймон? — спросила старая обезьяна.
— «Хууу» я не знаю, Зак, я не знаю…
Буснер нащупал искомое и, развязав жгут, надавил на шприц. Джейн Боуэн требовала, чтобы все лекарства Саймону вводились внутривенно из-за его чрезмерной истеричности, и Буснер считал, что нужно продолжать в том же духе, да и лекарство так дозировать удобнее.
Глаза у Саймона закатились; Буснер почувствовал, как мускулы в сжимаемой лапе расслабляются. Напоследок Саймон защелкал пальцами:
— Когда вы колете мне… Когда я смотрю на свою лапу, когда вы мне колете… я почти вижу ее как лапу шимпанзе, правда-правда, я вижу на ней шерсть, настоящую шерсть…
С этим новым свидетельством роста своей шимпанзечности Саймон Дайкс упал в гнездо, свернулся калачиком и заснул. Буснер с трудом распрямился поднялся на задние лапы — ночь выдалась сырая, артрит просто обожает такие — и стал внимательно разглядывать пациента.
В рамках своего медико-философского подхода Буснер никогда не считал необходимым профессиональное бесстрастие, и теперь, глядя на морду Саймона, пребывающего в наркотическом сне, на многострадальную шерсть у него на животе, с ожогами от сигарет, именитый психиатр нашел в себе силы признать, что их отношения давно перешли терапевтические рамки. Они уже не врач и пациент, а в известном смысле союзники, объединившиеся против враждебного мира, кто бы в этом мире ни жил — обезьяны или люди. Буснер поежился, хотя в гостевой было очень жарко, прощупал задницу на предмет запавших туда опилок и ниток и отправился на третий ужин.
