— «Ииииииврррааааа!» — завопила Сара и, повернувшись мордой к бонобо, показала: — «Хууууу» Кен, как ты думаешь, с Саймоном все будет в порядке «хуууу»?
— Кто знает, кто знает, Сара. Но если он беспокоится о тебе, то может быть уверен — ты в надежных лапах.
Зак Буснер чувствовал себя в своем старом смокинге ужасно скованно. Кондиционеры в «Ковент-Гарден» старались изо всех сил, но им почему-то никак не удавалось охладить воздух до нужной температуры, а так как день выдался жаркий и влажный, то в зале было градусов под тридцать. Именитый психиатр пытался сосредоточиться на действии, но «Турандот» была далеко не самой любимой его оперой, к тому же он явился только к началу второго акта и никак не мог понять, что к чему. Кажется, вокализаторы должны быть китайцами, не правда ли? Если так, то почему их вырядили в костюмы руританцев?
[93]
Ничего не покажешь, современные оперные постановки в стремлении удалить со сцены искусственное, похоже, удалили заодно и искусство. Буснер находил чересчур запутанной даже ту манеру, в которой со временем действия, жанром и мизансценами работал его союзник Питер Уилтшир.
Ну, во всяком случае, он может позволить себе не смотреть на бегущую строку с переводом, а просто слушать сладкозвучные уханья и ушераздирающие вопли вокализаторов; к тому же Шарлотте, кажется, постановка нравится, она довольно урчит и легонько теребит пальцами свою измученную седалищную мозоль, которая постепенно приходила в свое обычное межтечковое состояние.
Таким образом, Буснер имел полную свободу размышлять о странном случае с Саймоном Дайксом и его человекоманией. Картины художника произвели на именитого психиатра куда большее впечатление, чем он ожидал. Сама идея аллегорически изобразить противоестественность условий, в которых современный город заставляет жить шимпанзе, откровенно нравилась бывшей телезвезде. То, что Дайкс делает с помощью визуальных образов, чувствовал диссидентствующий специалист по нейролептикам, очень походит на его собственные попытки найти психофизический подход к неврологическим и психическим нарушениям у шимпанзе. Тела обезьян на картинах Дайкса были помещены во враждебную, смертоносную среду — в самолет, который разбивается, на эскалатор, который горит, в магазин, где разразилась эпидемия; что это, если не образ извращенных отношений, в каких уже давно пребывают тела и души шимпанзе?
Можно ли полагать, что картины Саймона суть предвестники его нервного срыва? Что они, подобно периодам необыкновенной ясности сознания, которые у эпилептиков всегда предшествуют припадку, прорицали его грядущий разрыв с телом, с самой своей шимпанзечностью? И как во все это вписывается его человекомания? Буснер отправился в ментальное путешествие по джунглям ассоциаций, взращенным у него в голове понятием «человек». Человек считался, так показать, доведенным до логического конца воплощением самой идеи животного — по той причине, что, как никакой другой зверь, походил на шимпанзе, оставаясь при этом зверем. Вообще, это поразительное сходство — и не менее поразительные отличия — шимпанзе и других, низших обезьян, известно очень давно и упоминается во всех текстах о животных, даже в тех, что написаны еще до открытия в XVI веке настоящих шимпанзеобразных обезьян — орангутана, гориллы и человека.
Таким образом, для человека был заранее заготовлен ярлык «демон», который только и ждал, когда его повесят на подходящее существо. Если уже макак, гамадрилов и бабуинов считали исчадиями Люцифера — а иные отцы церкви прямо писали, что дьявол создан по образу и подобию бабуина, — то стоит ли удивляться, что с открытием человека этот последний сразу же вытеснил их на периферию и отобрал у них титул средоточия всех возможных грехов и ужасов. Ведь у него такая отвратительная, голая кожа, такой мерзкий, жирный зад, и еще он так ужасно, так ненасытно похотлив. Но на этом фоне тот факт, что в coвременной культуре образ человека стал совершенно иным, выглядит еще большим парадоксом. Сейчас его представляют милым, добрым и хорошим, дарят детенышам плюшевых людей, продают на каждом углу поздравительные открытки с людьми в одежде и позах шимпанзе. Есть даже рекламные ролики, например реклама чая, где люди совершенно нелепо подражают привычкам и поведению шимпанзе; на спецэффекты, благодаря которым у зрителей складывалось впечатление, что люди показывают осмысленные знаки и что им нравится чай, тратятся астрономические суммы денег.
И еще это повсеместное увлечение правами животных. В XX веке неожиданно выяснилось, что сие есть важная проблема шимпанзеческой этики. Иные философы доползли даже до того, что предложили распространить на людей некоторые права шимпанзе — дескать, генетически люди самые близкие родичи шимпанзе из всех сохранившихся до наших дней живых существ и, разумеется, обладают среди этих последних наиболее развитым интеллектом.
Из каких элементов этих образов, версий и взглядов на людей мог Дайкс построить иллюзорный мир своих галлюцинаций? Можно ли найти какие-то свидетельства на сей счет в его повседневной жизни, а не только на картинах? Или тут еще один прискорбный случай, который, как многие другие, над которыми Буснеру доводилось работать, при ближайшем рассмотрении рассыплется в прах и окажется не более чем путаным, бессмысленным набором жестов, столь характерным для параноидальной формы шизофрении?
Ясно одно — они не смогут никуда продвинуться с Дайксом, пока не определят, есть ли у художника органические повреждения мозга, и если да, то насколько они обширны. Тогда и только тогда Буснер сможет приступить к размышлениям, какой сделать следующий шаг. Пока что материала для таких размышлений явно недоставало, но у именитого психиатра уже было странное чувство привязанности к своему новому пациенту. Его случай со всей неизбежностью привлечет внимание широкой публики, а против этого именитый натурфилософ никогда особенно не возражал.
На этой мысли публика взорвалась аплодисментами, уханьем и топаньем — можно было подумать, Буснер специально так все рассчитал и завершил размышления к самому концу оперы.
— «ХуууууГрааа! ХууууГраааа!» — вежливо заухал и сам противник традиционной психиатрии, встав на задние лапы. — Надеюсь, они будут бисировать, — настучал он по лапе Шарлотте. — Я так глубоко задумался о болезни этого Дайкса, что пропустил арию Калафа!
Глава 12
Грубый большой палец задней лапы застучал по линолеуму: «тук-тук, тук-тук, тук-тук». Кожа на пальце явно грубее человеческой — человеческий палец не мог бы, стуча по полу, производить такой звук: «тук-тук, тук-тук, тук-тук».
— «Уч-уч», — раздраженно прокашлялся Саймон Дайкс.
Мордой к нему повернулась дурацкая маска — такие, наверное, носят дети в канун Дня всех святых, — и из-за неподвижной линии ярко-красных губ раздалось мягкое урчание:
— «Грууннн» все в порядке, Саймон? Ничто вас сейчас не беспокоит «хууууу»?
Саймон не мог точно показать, беспокоит его что-либо или нет, но по знакомой вокализации и жестам каким-то неведомым образом понял, что перед ним психиатр по обозначению Боуэн. Он настоял, чтобы в палату, где его будут обследовать — то есть в недра больницы, где находились томографы, ультразвуковой, позитронно-эмиссионный (он же радиоизотопный), рентгеновский и магнитно-резонансный (он же МРТ), — его проводила она одна. Однако после обследования, выбравшись из гигантского, звенящего, металлического чрева машины, художник не посмел или не захотел жестикулировать с существом, ожидавшим на выходе.
