— Я собираюсь помахать лапами с Дайксом, Прыгун, подожди меня тут.
Прыгун ничего не показал в ответ, продолжая играть со шлангом. Да уж, ничего не покажешь, думал он, лучше и обернуться не могло, им с Уотли даже не пришлось ничего делать. И если бы Буснер сам не предложил взять Дайкса на полный пансион к себе домой, эту идею непременно выдвинул бы кто-то из них. У заговорщиков были свои причины желать пуще всего на свете, чтобы Буснер созначился взлелеять Дайкса на своей обильно покрытой шерстью широкой груди. Прыгун это знал давно, а Уотли — со времен обмена знаками во время второго обеда в «Кафе-Руж», потому что принял совет Прыгуна и изучил содержимое блестящей папки. Вычетверенькав из кабинета, консультант подмигнул висящему под потолком новоявленному Макиавелли. Оба смаковали одну и ту же картину — только что в их воображении Саймон Дайкс превратился в гранату, а они ее подобрали и кинули Буснеру. А тот — старый дурак! — поймал ее и показал им «спасибо», не обратив ни малейшего внимания, что чека-то выдернута.
Глава 13
Саймон Дайкс, уже не художник, а просто пациент психбольницы, сидел в гнезде в палате номер шесть и размышлял о событиях прошедшего утра. Его психоз, думал он, начал принимать новые очертания, как туман, который сначала кажется непроглядным, а потом минута за минутой рассеивается, пока сквозь него не проступают очертания холмов и деревьев. Может, галлюцинация — как раз его мысль, что он человек, а в реальности он, наоборот, обезьяна? Трудно представить себе нечто более нелепое.
Саймон зевнул, почесал одной передней лапой подмышку, другой — задницу. Затем принялся — бессознательно — изучать свое тело. Передние лапы гладили бедра, пальцы ощупывали голени и ступни. Вроде он чувствует свое тело так же, как и раньше. Нет, постойте-ка. Верно, он не брился уже две недели, и щетина на подбородке начала превращаться в бороду — он мог расчесать волосы в ту и другую сторону. Но вот грудь, руки, бедра — степень их волосатости ни на йоту не изменилась.
Любопытные лапчонки Саймона решили нащупать ямку на левой коленной чашечке. Они знали, там должна быть ямка, напоминание о неудачном падении с велосипеда лет в шесть-семь. Пальцы ямку отыскать не сумели, бывшему художнику пришлось применить глаза. Он уставился на свое колено. Пожалуй, шерсть на нем в самом деле гуще, чем раньше. Он не помнил, чтобы шерстинки так переплетались, образуя нечто вроде дредов. Где же ямка? Где же старый шрам? Пальцы рылись в редкой шерсти — да, именно рылись, — пока не обнаружили искомое, и экс-художник вздохнул с облегчением. Облегчением оттого, что он все тот же Саймон, человек.
Он скатился с гнезда и подчетверенькал к окну. Ходить на четвереньках было удобно, удобно потягиваться и хвататься за тонкие прутья, перегораживавшие окно. Саймон оттолкнулся передними лапами и встал на задние. Снаружи ничего особенного нет, окно выходит во внутренний дворик больницы, но даже это — кусочек внешнего мира. Саймон заметил, что воображает, как выходит наружу, в этот самый мир. Более того, понял, что хочет выйти туда, и ему не важно, что и кто встретит его там.
Что имел в виду автор этой мерзкой статейки про Сару? Интересно, она правда трахалась с Кеном Брейтуэйтом? Интересно, шимпанзе вообще трахаются? А что делают другие люди, которых он знал? «Люди»? Знак показался Саймону странным, незнакомым — он больше походил на неразборчивые вокализации, чей на знак осмысленный, несущий значение. А его детеныши, три маленьких самца? Саймон вообразил, как они стоят рядом, словно ботинки разных размеров в супермаркете, — маленький, средний, большой. Одеты одинаково, в темно-синие пуловеры, на груди вышито название школы. У всех через плечо висят кожаные (кожа новая, скрипит, нет, скулит) школьные мешки цвета детенышской неожиданности, у всех троих на мордах одинаковое выражение, все водят туда-сюда своими сладкими зелеными глазами. Потом вдруг бегут врассыпную, потом к нему, забираются на него все одновременно, один прыгает на плечо, другой хватает за руку, третий — самый маленький — трется о ногу. Четыре самца-Дайкса выглядят как большая агрессивная живая куча, из которой слышен то истерический хохот, то клацанье зубов, то громогласный рык.
Окошко для подноса с едой с тихим скрипом открывается. Саймон вздрагивает, тряхнув головой, изгоняет из глаз видение и поворачивается к двери. Видит знакомую, изъеденную невесть чем морду, знакомые глаза со знакомыми мешками век, вертикальные зрачки бегают из стороны в сторону.
— «ХуууууГраааа!» — пробарабанил Буснер по двери со своей стороны.
Саймон ощутил, как его грудь — против воли — сжимается, воздух всасывается со свистящим «хуууууу», затем со скрежещущим «граааааа!» изрыгается обратно сквозь решетку огромных зубов, затем он тихонько барабанит по гнезду. Звук свинцовый, дребезжащий.
Показать, что Буснер удивился, — значит не показать ничего.
— Саймон, — махнул он, — я не верю своим ушам: вы впервые за время нашего знакомства пропыхтели-проухали приветствие…
— Что я сделал «хууууу»?
— «Хууууу» неважно. «Хуууу» вы не будете против, не испугаетесь, если я зайду? Мне нужно с вами пожестикулировать. — Буснер складывал пальцы в знаки немного неуклюже, пространства окошка ему явно не хватало.
— Н-н-нет, если надо, «гррнннн» заходите.
Дверь распахнулась, и именитый натурфилософ. как он любил себя обозначать, вошел в палату и уселся по-турецки, скрестив волосатые задние лапы. Некоторое время он сидел без движения, так что Саймон успел его хорошенько рассмотреть. Тот выглядел как самая настоящая обезьяна, обезьяна, что обозначается, без изъяна. У него была огромная, бочкообразная грудь, объем которой подчеркивали складки на твидовом пиджаке. Кривые задние лапы без видимого напряжения поддерживали гору психиатрических мускулов, но контраст между его звериным обликом, открытым вырезом белой сорочки и мохеровым галстуком был совершенно тошнотворен. Саймон чувствовал, как к горлу подкатывает комок какой-то жидкой дряни, испытывал дикое отвращение к сидящему перед ним зверю, чью морду внимательно разглядывал. Изогнутые полумесяцем губы, из-под которых торчали клыки размером с вешалки для одежды, придавленный нос с овальными ноздрями, которые. черными норами уходили внутрь черепа, нависающие над всем этим глаза, нечеловеческие глаза с их нечеловеческим блеском, с их извращенными, нечеловеческими зрачками…
— «Уч-уч» Саймон, не смотрите на меня так — я вижу, вы начинаете беспокоиться, можете потерять контроль над собой. Жестикулируйте со мной, щелкайте со мной пальцами — только так вы сможете научиться держать себя в лапах. Запомните, нам с вами совершенно неважно, шимпанзе я или человек, важно, что мы можем обмениваться знаками.
— Знаками, — ошеломленно показал Саймон. — Что это значит — обмениваться знаками «хуууу»? Буснер вопросительно поднял брови.
— Обмениваться знаками, Саймон, жестикулировать, складывать в знаки пальцы, махать лапами, вот как я сейчас «грррнннн».
Саймон скривился, изобразил на морде хитрую такую гримасу.
— Но вы понимаете, доктор Буснер, люди не обмениваются знаками, не жестикулируют, мы, люди, «говорим». Именно так мы и общаемся. Я слышал, некоторых шимпанзе и даже горилл обучили каким-то рудиментарным знакам, заимствованным из языков, какими пользуются глухонемые люди. Но в норме люди не обмениваются знаками — нам это не нужно. Мы «говорим».
