— Зак, Зак, что ты такое показываешь!
— Шарлотта, «хух-хух» моя старейшая, моя восхитительная первая самка, я должен кое-что тебе сообщить.
— Что случилось, Зак «хуууу»?
Шарлотта уселась посреди гнезда, подтянув на себя одеяло, и зажгла ночник. Д-р Кендзабуро Ямута, последний побочный самец Буснера, и Мери, восьмая самка, спавшие той ночью в гнезде вожака, застонали, лишившись укрытия, перевернулись с боку на бок и продолжили храпеть.
Свет лампы дал Буснеру еще одну возможность отметить, какой измотанной выглядит его первая самка. Последняя течка, без преувеличения, выжала ее как лимон. Хлопковая ночная рубашка Шарлотты задралась, обнажила низ живота. Седалищная мозоль уже начала заживать, но опухоль еще не спала, а на шее по-прежнему виднелись раны и царапины от когтей самцов.
— Шарлотта «клак-клак», старушка моя Шарлотта, наша с тобой молодость уже давно в далеком прошлом «хух-хух». В последние годы у нас все четверенькало неплохо, положение у группы лучше, чем когда бы то ни было, все наши потомки тоже чувствуют себя преотлично… так что в конце года я смогу спокойно уползти на пенсию.
— Зак, ты не шутишь «хуууу»?
— Я не просто не шучу, помимо моего желания есть и другие, так показать, принудительные факторы. Полагаю, Прыгун заключил против меня союз.
— «Уч-уч» Зак! Ты смеешься, не может быть, вот мерзавец! «Врраааа» да как он смеет, после всего, что ты для него сделал!
Шерсть у Шарлотты встала дыбом, приподняв ночную рубашку; самка схватила именитого психиатра за передние лапы, заглянула ему прямо в зеленые глаза. Буснер тотчас принялся чистить тыльные стороны Шарлоттиных ладоней. Это была особая чистка, интимная, какой они занимались только друг с другом, — именитый психиатр, не касаясь самки пальцами, очень аккуратно расправлял шерстинки самки своими, более жесткими шерстинками. Она почти сразу успокоилась, заухала и зачмокала губами, кутаясь в одеяло.
— Шарлотта, — застучал по ее спине бывшая телезвезда, — твоя задница мне дороже всех сокровищ мира, твоя «хух-хух» седалищная мозоль — мое седьмое анальное небо…
— «Чапп-чапп» старичок мой, сладкий мой дурачок, что ты такое показываешь «чапп-чапп»…
— Я совершенно искренен, Шарлотта. И знаешь, если Прыгуну удастся меня свергнуть, то и черт с ним, будь, что будет. В конце концов, я стар, а у шимпанзе всегда так — молодые свергают стариков. Нет, меня только одно беспокоит: боюсь, как бы они с Уотли — я точно знаю, Уотли с ним заодно, — не выступили прежде, чем мне удастся хоть чего-нибудь достигнуть с Дайксом. Уверен, они спрыгнут с ветки очень скоро, вопрос лишь в том, когда именно.
Старшие шимпанзе погрузились в беззначие, продолжили чистку и чистились еще очень долго. В открытые окна с улицы доносились прощальные уханья шимпанзе, расползавшихся по домам из баров и ресторанов Хэмпстеда. Ночной воздух остыл, шум в доме затих, в конце концов Шарлотта засопела, и, когда ее храп присоединился к дружному хору спящих рядом подчиненных шимпанзе, Зак Буснер остался со своими мыслями один на один.
Как и Саймон, находившийся в комнате для старших подростков. Буснер был прав, атмосфера подростковой гнездальни куда больше причетверенькалась ему по душе, чем официоз затянутой ситцем комнаты для гостей. Но в то же время двухэтажные, уменьшенные в масштабе гнезда из сосны, яркие, с картинками, покрывала, плакаты с футболистами и поп-звездами, сборные модели самолетов, свисающие с потолка на ниточках, пигмейские книжные шкафы, из которых на пол текут реки книжек с комиксами, — все это остро напоминало Браун-Хаус, его собственных малышей, людей, человечество. Воспоминания адским хором голосили в его голове.
«Папка». Нет реакции. «Папка». Нет реакции. «Па-апка!» Нет реакции. «Папка-папка-папка!» — «Ну что у вас там, что?» — «Папка, ты пук-пук».
Всеобщее хихиканье. Три беловолосые головки стукаются друг о друга, словно орехи, маленькие пальчики, как беличьи коготки, впиваются ему в бедра.
«Папка». Нет реакции. «Папка». Нет реакции. «Паапка!» — «Ну что у вас там, что?» — «Папа, Магнус — небо, а я — земля. А ведь небо более большое, чем земля, правда ведь?» — «Небо не более большое, а больше, просто больше».
Он думал, что его любовь к ним была более большой, чем мир, но, возможно, крупно ошибался. Он думал, что его крепкая физическая связь с малышами свяжет его и с миром, но выползло по-другому. Как же так? Лежа в гнезде, в Хэмпстеде, в мире, где всем правит физическое и телесное, Саймон разглядывал темную стену гнездальни, разглядывал прикрепленный к ней плакат, на котором что-то беззвучно орал в микрофон шимпанзе с выдающимися надбровными дугами. Под мордой чудища значилось: «Лайам Галлахер, «Оазис».
[105]
Да уж, хорошенький оазис, нечего показать, не оазис, а мираж один. Мираж, которому самое время рассеяться.
Он помнил каждую ссадину, каждую царапину, каждое падение, каждую сбитую коленку. Помнил, как час от часу грыжа в несчастном маленьком паху Магнуса делалась все больше, как они с Джин не находили себе места от беспокойства, когда Энтони Бом уверенными пальцами ощупывал ее, уже размером с гусиное яйцо.
Помнил, как Генри попал в больницу, в детское отделение «Чаринг-Кросс». Помнил, как его мордочку накрыла пластмассовая маска аппарата искусственного дыхания. Помнил ужасные звуки, с которыми машина загоняла воздух в его грозящие отказать легкие, вдыхала в его больное тело жизнь. А в соседнем боксе, завешенном пластиковыми шторками, молодой врач изящными лапами показывал непонимающим родителям-сомалийцам, что их несчастной малышке придется удалить часть толстого кишечника. Что отныне у их сладкой дочки будет не жизнь, а в буквальном смысле лужа дерьма.
Помнил, как Саймон-младший, их второй детеныш, чувствительная натура, вернулся из школы в слезах, с красным вздернутым носом, разбитым каким-то хулиганом, который решил подраться с ним, показать, кто сильнее. И как он отправился в школу, в кабинет к этой жеманной директрисе, с Саймоном на руках, и, пока тело маленького самца дрожало у него на груди, разнес в пух и прах директрису, школу и сам более большой мир, который посмел поднять лапу на его потомство.
Саймон заворочался в тесном гнезде, повернулся на бок, уставился на стену, плотнее закутался в одеяло. Хлопковая ткань неприятно потерла волосатое плечо. Он засунул голову под мышку и приказал себе заснуть. Спать означало видеть сны, видеть мир, где к тебе не прикасаются ежесекундно без всякого повода, где царствуют надоевшие до чертиков потные промежности, где к тебе уютно жмутся твои детеныши. Саймон приказал диазепаму, который вколол ему Буснер, подействовать, унести его прочь от этой чудовищной действительности. Он хотел зарыться в самую глубину гнезда, утонуть в знакомых хлопковых водах. Дернул за одеяло, нырнул под него с головой, накрылся тканью, на которой плясали маленькие человечки.
Утро в доме Буснера наступило своим обычным чередом — там началось черт знает что. Старшие подростки вернулись с ночной прогулки и взяли штурмом кухню. Самки постарше принялись готовить первый завтрак для всех, кому предстояло четверенькать на работу. У Крессиды все еще была течка — она не кончалась вот уже третью неделю, юная самка и гордилась, и почему-то стыдилась, — но спаривание на время перестало быть основным занятием группы.
