К дубовой дверной панели был пришпилен знакомый японский свиток. Дверь открылась, вышли две ама и стали стаскивать вниз по ступенькам туалетный столик миссис Реймонд.
— А Клиффорд дома? Или Дерек? Ама!…
Он прекрасно знал обеих ама и ждал, что вот сейчас они ему ответят на своем пиджин-инглиш.
[24]
Они, однако, не обратили на него никакого внимания и снова взялись за свой столик. Их изуродованные ноги, похожие на сжатые кулачки, скользили по ступенькам.
— Миссис Реймонд, это Джемми…
Джим попытался пройти мимо ама, но тут одна из них развернулась и ударила его по лицу.
Едва разбирая дорогу сквозь плавающие перед глазами круги, Джим пошел обратно к велосипеду. Он еще ни разу в жизни не получал такого сильного удара, ни во время школьных тренировок по боксу, ни в драках с бандой с авеню Фош. Казалось, всю переднюю часть его лица отбили от костей. В глазах щипало, но плакать он себе запретил. Руки у ама были как кувалды: еще бы, повыжимай всю жизнь белье. Он стоял, смотрел, как они возятся с туалетным столиком, и знал, что или он сам, или Реймонды чем-то их обидели, и вот теперь он заплатил по счету.
Он стоял и ждал, пока они не добрались до самой нижней ступеньки. Когда одна из ама пошла к нему, явно вознамерившись еще раз его ударить, он вскочил на велосипед и нажал на педали.
Неподалеку от того места, где подъездная дорожка Реймондов выходила на улицу, два мальчика-немца, его одногодки, играли в мяч, пока их мать отпирала семейный «опель». В обычное время они тут же принялись бы выкрикивать немецкие лозунги и швырять Джиму вслед камни — покуда мать не остановит. Но сегодня все трое стояли молча. Джим проехал мимо, стараясь не показывать им разбитого лица. Мать обняла сыновей за плечи и долго смотрела вслед Джиму, как будто знала, что с ним будет дальше.
Все еще в шоке от той ярости, которую он увидел на лице ама, Джим взял курс на многоэтажный дом во Французской Концессии, где была квартира Макстедов. Голова у него гудела, как чугунный котел, а в нижней челюсти шатался зуб. Ему хотелось увидеть родителей, и еще хотелось, чтобы как можно быстрее кончилась война, лучше бы уже сегодня, к вечеру.
Весь в пыли и почему-то очень усталый, Джим доехал до забора из колючей проволоки у пропускного пункта на авеню Фош. Людей на улицах стало значительно меньше, но перед шлагбаумом все же выстроилась очередь из нескольких сот китайцев и европейцев. Швейцарский «бьюик» и вишистский бензовоз часовые-японцы пропустили, не глядя. Обычно пешеходы-европейцы сразу шли в начало очереди, но теперь они безропотно вставали в хвост, вместе с рикшами-кули и крестьянами, толкающими перед собой тележки. Джима, вцепившегося в велосипед, едва не сбил с ног босоногий кули со вздувшимися икрами и коромыслом с подвешенными к нему вязанками дров; кули протиснулся вперед. Вокруг Джима сомкнулась толпа, сомкнулись запахи застоявшегося пота, рабочей одежды, дешевого жира и рисового вина, новые, незнакомые ему шанхайские запахи. Мимо, сигналя на ходу, пронесся открытый «крайслер» с двумя молодыми немцами на переднем сиденье — и заднее крыло оцарапало Джиму руку.
Пройдя через контроль, Джим подправил переднее колесо и поехал к знакомой многоэтажке на авеню Жоффр. Регулярный парк во французском стиле был ухожен, как всегда, и это напоминание о былом Шанхае согрело Джима. Покуда лифт нес его на седьмой этаж, он постарался при помощи собственных слез отмыть от пыли руки и лицо, смутно надеясь, что миссис Макстед вернулась из Сингапура.
Дверь в квартиру была открыта. Джим вошел, и первое, что он увидел, было кожаное пальто мистера Макстеда, на полу. Тот же смерч, который пронесся по маминой спальне на Амхерст-авеню, успел побывать и тут, в каждой комнате. На кроватях лежали опрокинутые ящики с одеждой из комодов, у раскрытых шкафов громоздились горы обуви, и повсюду чемоданы, чемоданы, чемоданы: как будто дюжина семей по фамилии Макстед получила приказ собраться в пять минут и никак не могла решить, что же все-таки брать с собой.
— Патрик…
Джим запнулся перед дверью в комнату Патрика и постучал, перед тем как войти. Матрас с кровати был сброшен на пол, а на открытых окнах ветер перебирал шторы. Но с потолка по-прежнему свисал весь воздушный флот Патрика, модельки, склеенные так, что комар носа не подточит, не Джимовым чета.
Джим взгромоздил матрас обратно на кровать и лег. Он лежал и смотрел, как по воле гуляющего по пустой квартире холодного ветра раскачиваются игрушечные самолеты. Сколько часов они с Патриком провели в этой спальне над авеню Жоффр, измышляя воображаемые воздушные баталии… Джим глядел, как кружатся у него над головой «Спитфайры» и «Харрикейны». Их безостановочное движение успокоило его, отступила боль в разбитой челюсти, и ему захотелось остаться здесь навсегда, уснуть в постели уехавшего друга и спать, пока не кончится война.
Однако Джим уже наверное знал, что ему нужно во что бы то ни стало найти родителей. А если ни отца, ни мамы отыскать не получится, то сойдет любой другой британец.
Напротив Макстедовой многоэтажки, на противоположной стороне авеню Жоффр, был расположен жилой комплекс компании «Шелл», причем по большей части в домах жили именно британцы. Джим и Патрик охотно играли с тамошними детьми и были почетными членами банды «Шелл». Выкатив велосипед с подъездной дорожки Макстедов, Джим понял, что британцы там больше не живут. У добротного, «коробочкой», забора из колючей проволоки, огораживающего весь комплекс, стояли японские часовые. Группа китайских кули под надзором японского капрала грузила мебель из оставленных квартир в армейский грузовик.
В нескольких шагах от забора, под платанами, стоял пожилой человек с газетой и наблюдал за японцами. Несмотря на то, что костюм его был заношен до последней степени, из-под пиджака виднелись накрахмаленные манжеты и манишка.
— Мистер Гуревич! Я здесь, мистер Гуревич!
Этот старый русский эмигрант работал в «Шелл» уборщиком и жил вдвоем со старушкой матерью в крохотной сторожке у ворот. В холле стоял японский офицер, чистил ногти и курил сигарету. Джиму всегда нравился мистер Гуревич, хотя сам он явно не производил особенного впечатления на престарелого белоэмигранта. Тот был художник-любитель и под настроение рисовал Джиму в альбоме для автографов затейливо проработанные парусники. Кухонька у него была серая и тесная, размером с буфет, и сплошь забита крахмальными воротничками и миниатюрными к ним манишками, и Джим жалел мистера Гуревича, который не может себе позволить купить настоящую сорочку. Может быть, он согласится переехать к нему на Амхерст-авеню?
С этой мыслью Джим распростился сразу, как только мистер Гуревич махнул ему в ответ газетой с другой стороны улицы. Маме этот русский, может быть, даже придется по вкусу, но Вере уж точно нет: эти восточноевропейцы и русские эмигранты снобы почище англичан.
