Чем ближе колонна подходила к Наньдао, тем более явственными становились следы американских бомбардировок. На рисовых делянках красовались воронки, похожие на круглые садовые бассейны, и в них плавали туши водяных буйволов. Они прошли мимо остатков расстрелянной «Мустангами» и «Молниями» транспортной колонны. В тени деревьев стояла шеренга грузовиков и штабных машин, как будто нарочно выставленных в ряд мастерской по демонтажу автомобильной техники — под открытым небом. На моторах, вместо капотов и крыльев, сорванных мощным огнем скорострельных авиационных пушек, громоздились колеса, дверцы и коленвалы.
Стоило кому-то из заключенных остановиться возле разбитой машины, чтобы чуть-чуть передохнуть, — и с заляпанных кровью лобовых стекол тут же поднимались тучи мух. В нескольких шагах от Джима из строя вышел мистер Макстед и присел на подножку грузовика. Джим, не выпуская из рук коробки, повернул назад.
— Нам осталось всего ничего, мистер Макстед. Я уже чувствую, как пахнет портом.
— Не беспокойся, Джим. Я присматриваю и за тобой, и за собой.
— Наши пайки…
Мистер Макстед протянул руку и взял Джима за запястье. Его тело, изношенное малярией и голодом, было едва отличимо от скелета машины, на которой он сидел. Мимо прошли три грузовика, давя колесами сплошь усыпавшие дорогу осколки стекол. Пациенты лагерной больнички лежали друг на друге вповалку, как свернутые в рулон ковры. В последнем грузовике, спиной к водительской кабине, стоял доктор Рэнсом, почти по колено в неподвижных людских телах. Завидев Джима, он ухватился за борт грузовика.
— Макстед!… Давай, Джим, давай! Брось ты этот ящик!
— Война кончилась, доктор Рэнсом!
Джим стоял и смотрел на три десятка японских солдат, которые замыкали процессию. Они неторопливо вышагивали по дороге, забросив винтовки за спины, и очень напомнили Джиму друзей отца и как они возвращаются под вечер с состязаний по стрельбе, в Хуньджяо, еще до войны. Грузовики подняли облако белой пыли, и доктор Рэнсом исчез. Мимо Джима, глядя в землю, прошли первые несколько солдат: сплошь большие сильные мужчины. На них пахнуло мочой, и ноздри у них едва заметно задрожали. Дорога сильно пылила; ремни и гимнастерки солдат припорошил тонкий слой белой пыли, напомнив Джиму о взлетной полосе на аэродроме Лунхуа.
— Ладно, Джим… — Мистер Макстед встал, и Джим почувствовал, как от его шортов резко пахнуло экскрементами. — Давай хоть поглядим на твой Наньдао.
Прихрамывая, опершись о плечо Джима, он потащился вперед, и под подошвами его деревянных башмаков захрустело битое стекло. О том, чтобы догнать грузовики, нечего было даже и думать, и они присоединились к плетущейся в хвосте колонны группе отстающих. Кое-кто из заключенных решил больше не мучиться. Такие вместе с детьми просто садились на подножки разбитых бомбами штабных машин: цыгане, готовые начать новую жизнь на этих грудах искореженного металла. Но Джим упорно глядел себе под ноги, на белую пыль, покрывшую его ноги и туфли, как слой талька, которым китайские похоронщики припудривают скелет, прежде чем перезахоронить. Он знал, что сейчас самое главное — двигаться вперед.
Ближе к вечеру слой пыли у Джима на руках и ногах стал отблескивать светом. Солнце клонилось к холмам Шанхайской возвышенности, и затопленные рисовые делянки стали похожи на жидкую шахматную доску с подсвеченными квадратиками, поле для игры в войну, на котором расставлены сбитые самолеты и сгоревшие танки. Освещенные закатным солнцем, заключенные этакой бригадой застывших под студийными юпитерами киношных статистов стояли на железнодорожной насыпи; ветка шла на склады в Наньдао. Лагуны и ручьи вокруг текли водой шафранового цвета — трубопроводы гигантской парфюмерной фабрики, забитые утопшими в ароматических маслах мулами и буйволами.
Грузовики, громыхая по шпалам, поехали дальше. Джим, с трудом удерживая равновесие на стальном рельсе, стал выглядывать сквозь сумерки очертания кирпичных складов у причала. Через реку к допотопному маяку вел бетонный мол. Группа японцев рассматривала в полевые бинокли стальной корпус сухогруза-угольщика, подбитого американскими бомбардировщиками и выброшенного на песчаную отмель в середине реки. Сожженная взрывами рубка была теперь такой же черной, как мачты и люки угольных трюмов.
Милей ниже угольщика по течению была военно-морская авиабаза Наньдао и похоронные пирсы, возле которых Джим прибился к Бейси. Размышляя о том, не вернулся ли бывший стюард в свое старое логово, Джим поволок мистера Макстеда вслед за остальными заключенными, которые уже сворачивали с железнодорожной насыпи на береговую дамбу. К западу от доков, в мелкой лагуне, лежал выгоревший остов Б-29: торчавший на фоне меркнущего неба хвост был похож на серебристый рекламный щит с опознавательными знаками эскадрильи.
Джим, не отрывая глаз от сбитого самолета, сел рядом с мистером Макстедом где-то на самом краешке сбившихся в полумраке в плотную массу людских тел. Ему казалось, что от голода все у него внутри онемело. Он стал сосать пальцы, радуясь хотя бы вкусу гноя на губах, потом начал рвать растущую на насыпи траву, стебелек за стебельком, и жевать кислые листья. Японский капрал повел доктора Рэнсома и миссис Пирс куда-то в сторону доков. Верфи и склады, которые издалека, да еще в темноте, казались нетронутыми, на самом деле были разрушены почти до основания. Начался прилив, и возле мола стали перекатываться с боку на бок два ржавых остова разбитых торпедных катеров, а в камышах, ярдах в пятидесяти от того места, где, скрючившись, сидел Джим, зашевелились трупы японских моряков. Впрочем, это не помешало нескольким заключенным-британцам подойти к самой кромке и напиться прямо из реки. Изможденная женщина держала ребенка на китайский манер, подхватив под коленки, пока он испражнялся на запачканный нефтяными пятнами ил, потом села на корточки и последовала его примеру. Потом к ней присоединились другие, и когда Джим пошел к воде, чтобы напиться, в воздухе стояла густая вонь от женских испражнений.
Джим стоял у реки, приткнув себе под ноги деревянный ящик. Прилив тихо слизывал с его туфель меловую пыль. Вода у него в котелке отблескивала соляркой, вымытой из затонувших в шанхайской гавани сухогрузов. Длинные полосы разлившейся нефти ползли, пересекаясь и наползая друг на друга, по всей поверхности Хуанпу, словно змеи, решившие задушить в реке последние остатки жизни.
Он осторожно глотнул воды, потом глянул вниз, на коробку, в бока которой плескалась вода. Он нес этот ящик с собой от самого Лунхуа, судорожно цепляясь за те немногие предметы, которые ему с таким трудом удалось нажить за все эти годы. Он пытался заставить войну длиться как можно дольше, и чтобы вместе с ней не умирала та размеренная и довольно-таки безопасная жизнь, к которой он привык в лагере. Теперь пришла пора отделаться от Лунхуа и встретить лицом к лицу настоящее, сколь бы опасным и неопределенным оно ни оказалось: единственное правило, которое ни разу не подвело его за долгие годы войны.
Он толкнул коробку ногой на покрытую маслянистой пленкой поверхность реки. В последние минуты перед наступлением темноты мертвые воды вдруг ожили, разом вспыхнув миллионом радужных роз. Коробка поплыла прочь, похожая на гробик китайчонка, а навстречу ей со всех сторон спешили нефтяные пятна и слали через реку приветственные волны света.
