— Все в порядке, — ответил Богдан. — По-моему, ей легче.
Врач покусал губу.
— Я, конечно, извиняюсь… Не знаю, стоит ли мне это вам говорить, но… у нас тут странные дела творятся, и это – одно из них, как мне кажется. Конечно, сейчас опасность миновала, хвала Аллаху, и ваша супруга, я надеюсь, быстро пойдет на поправку, она, извиняюсь, молода, организм сильный. Но вот что я вам сказать хотел. Сегодня, когда я в первый раз ее осматривал, преждерожденный-ага Нечипорук как-то очень настойчиво мне повторял, что нынче, конечно, надо дать ей придти в себя, а завтра я утречком должен вам сказать: забирайте, везите ее поскорее в Александрию, больная вполне, дескать, транспортабельна, а в столице и врачи получше, и уход побогаче… Понимаете, я не исключаю, что через двое-трое суток ее действительно можно было бы везти. Но зачем такая спешка?
— Я, кажется, очень понимаю преждерожденного-агу Нечипорука, — сказал Богдан. — Очень понимаю. А вот скажите, доктор – что вы вообще имели в виду под странными делами?
Доктор отвернулся и несколько мгновений смотрел в стену. Колебания его были столь очевидны, что Богдан даже пожалел о столь решительно и недвусмысленно заданном вопросе. Но потом врач взглянул на Богдана.
— Десятилетиями мы тут жили бок о бок и не особенно лаялись. Нет, благорастворения воздухов, как у вас, христиан, извиняюсь, говорят, не было, конечно. Все равно люди как-то размежевывались: это свои, это совсем свои, а эти вот не очень. Было. Без этого, извиняюсь, не бывает. Но теперь… За каких-то два года все вдруг стали всех ненавидеть. Тут асланiвський двор, а тут татарский двор, а тут, извиняюсь, русский или грузинский – и не дай Аллах сунуться без спросу, да еще в сумерках. В лучшем случае кости переломают. Постреливают… теснят дружка дружку во всех делах. Раскопы эти, извиняюсь, идиотские! По городу даже повозка неотложной помощи проехать не может, врачи стоном стонут от этих рвов… А свет теперь даже в больницах отключают то и дело, денег нет на свет. Я так думаю, у нас сейчас эти вот лампы горят только потому, что вы тут, преждерожденный-ага, маячите, извиняюсь. Вот вы высокопоставленный чиновник этического надзора. Так надзирайте, шайтан вас… извиняюсь. Вот уже где сидит этот бардак! — Разгорячившийся врач провел ребром ладони по горлу. — Почему вы не наведете у нас порядок?
Богдан свирепо прищурился.
— А почему вы сами не можете навести у себя порядок? — жестко спросил он.
Врач крякнул. Богдан скользнул взглядом по его лицу – и уставился во тьму теплой и душистой ночи.
— Да нет же, — мотнул головой врач. — Это, извиняюсь, понятно. Но ведь вы – центр, вы должны… — Он мотнул головой и беспомощно осекся; и только рукой махнул.
— Ну, конечно, — сказал Богдан саркастически. — Кто-то запустил и раскрутил маховик дележа. Все хотят потеснить всех. И тут появляемся мы и отнимаем такую возможность. У всех. И поэтому все сразу становятся недовольны центром, на чем свет клянут князя и поют песни про оскорбленную незалежность. И не только поют, но и, как вы говорите – постреливают. Только теперь уже все вместе постреливают в присланных из центра вэйбинов, которые приехали в уверенности, что едут защищать добрый и честный народ от горстки бандитов и выродков. Вэйбины изумляются, потом звереют и начинают стрелять в ответ. Гробы, гробы… Так?
— Но ведь на то и империя! — воскликнул врач. — Иногда она должна взять на себя ответственность! Иногда она должна не бояться вести себя, как империя, шайтан ее возь… извиняюсь!
Богдан покачал головой.
— Империя – на то, чтобы кормить и защищать. На то, чтобы строить и учить. Чтобы и мальчишка с Нева-хэ, и мальчишка с гор имели одинаковые возможности летать на Луну и читать Пу Си-цзина и Тарсуна Шефчи-заде. И, например, Кумгана или Коперника. И вообще все, что душеньке угодно. А вот порядок каждый в своем дворе должен поддерживать сам. В своем доме – сам. Это как в большом городе. Ток во все дома идет по проводам, вода во все дома идет по трубам, а вот уж пылесосить ковры, менять перегоревшие лампы или кровососа-комара прихлопнуть – с этим в каждых апартаментах хозяевам надлежит справляться самостоятельно.
Он запнулся. Ему вдруг, казалось бы – ни к селу ни к городу, вспомнилось, как расставались они с Жанной после вечеринки у Ябан-аги позавчера… Пресвятая Богородица, всего-то лишь позавчера! Они стояли рядом, но уже не вместе, и он не решался обнять ее – обнять на прощание ли, а может, чтобы не отпускать; и, не в силах понять этого, не обнял вовсе.
И размышлял о любви.
Тогдашние мысли всплыли слово в слово: «и отпускать нельзя, и удерживать нельзя; отпустить – равнодушие, не отпустить – насилие. Или все наоборот: отпустить – уважение, не отпустить – любовь… Любовь одновременно и исключает насилие, и дает право на него…». И вот что получилось. Вот каков итог, какова цена его возвышенных размышлений. Чуть живая, под капельницей лежит на больничной койке.
А разве не повторял Учитель многократно, что вся Поднебесная – тоже семья, только очень большая?
Побагровевший врач прятал глаза.
Богдан снял очки и принялся тщательно их протирать. Сначала одно стекло, потом другое. Посмотрел на свет – и начал заново.
— Конечно, — проговорил он уже совсем иначе, потерянно и негромко, — иногда бывает… что выхода нет. Или мы его просто не можем найти? Или не затрудняемся искать?
— В общем, я вам сказал, — пробормотал врач и как-то боком, левое плечо вперед, пошел к двери в коридор. — Извиняюсь.
— Еще мгновение, доктор, — с трудом вернувшись к реальности, остановил его Богдан. Надел очки. — Еще мгновение. Теперь у меня вопрос к вам. Вот днем, вы сами были свидетелем, моя жена, забывшись, вдруг прокричала странную фразу. Из Корана, как выяснилось. Прокричала, словно бы цитируя или повторяя чью-то интонацию, не свою. А сейчас я спросил ее, она в сознании, в ясном уме – но этой фразы не помнит. Что это может значить?
— Ну, — врач погладил подбородок, — с учетом того, извиняюсь, что она травмирована и забыла все, что предшествовало катастрофе… В забытьи эти воспоминания как раз и могут ожить. Незадолго до катастрофы или, может быть, вскоре после нее она слышала некий разговор, и чья-то реплика не дает ей покоя… Это самое вероятное. А сейчас… прошу простить, я должен идти на отделение. Дела. Три ножевых ранения, четыре сотрясения мозга… За один день. Шайтан! — он в сердцах махнул рукой и быстро скрылся за дверью.
— Вот так, — сказал Богдан неизвестно кому. — Вот так.
«Стало быть, хватит размышлять, что равнодушие, а что насилие, — велел он себе. — Что уважение, а что любовь… Помочь кому-то, занимаясь переклейкой ярлыков на своем бездействии – не получится. Помочь можно только делом».
Установилась тишина. Слышно было лишь пение цикад да стеклянистое шуршание фонтанов. Ночь катилась к рассвету. Минфа размышлял.
— Так вот почему мне снилась пещера, — тихо вымолвил он потом.
— Что? — не понял бек. Но Богдан не ответил. Подумал еще немного, и сказал:
