Жажда действия переполняла Богдана, ноне вплавь же добираться до Соловков. «А что… — мелькнула и исчезла шальная мысль, — да хоть бы и вплавь!»
— Не доплывешь, — проницательно усмехнулся Баг, глядя на друга, вперившего взор в исчезающий на горизонте силуэт сампана. — Да и как он сбежит, в гипсе-то?
— Никуда не денется, — подтвердил Арсений. — У больнички двое наших остались.
Не нашедший что возразить Богдан устало опустился на скамью.
— Ты что-нибудь ел сегодня, драг еч? — наклонился к нему Баг. — Может, рыбки жареной? Тут недалеко превосходная…
— Не время сейчас есть! — воодушевленный новой мыслью, Богдан снова вскочил. — Время вершить справедливость!
14-й день девятого месяца, четверица,
несколько позже
Над закрытыми вратами в высоком заборе из толстых, потемневших от времени некрашеных досок кривовато висела широкая дщица, покрытая красным, местами облупившимся лаком. На ней изрядно выцветшими иероглифами значилось: «Персиковый источник». Баг и Богдан со товарищи довольно долго добирались сюда, в самый дальний конец Савватьевской улицы, медвежий угол Кеми: буквально в десяти шагах отсюда в незлобиво плещущие о каменистый пологий берег студеные воды Кемской губы врезался дощатый длинный причал, по обе стороны коего были привязаны промысловые катера; причал скрывался за подходящим к самой воде забором.
— Тут, — ткнул темным пальцем в забор младший из тангутов. — Виссарионова артель.
— Сколько сюда ходили, — пробормотал старший. — Все без толку. Виссарион даже на порог не пустил. Плохой мальчик. Балованный…
— Только, еч, — Богдан положил руку на плечо уже собравшемуся от души стукнуть ногою во врата Багу, — ты это… Мы все же частные лица. Нельзя нам своевольничать. Если не пустит хозяин в дом, мы ничего не сможем с этим сделать.
Баг хмыкнул, но ногу опустил.
— Извини, еч, но у тебя от переживаний в голове помутилось. — Баг назидательно поднял вверх указательный палец. — То справедливость бежишь вершить, то вдруг робеешь… Значит, так: усматриваю человеконарушение. А именно: насильственное содержание в клетке живого существа, предположительно… — он обернулся к тангутам, поправился, — то есть, как стало достоверно известно со слов родственников – разумного и владеющего членораздельной речью, а значит – пользующегося всеми правами императорского подданного, коего человекоохранительные органы обязаны защищать. Действия же указанного Виссариона Неистовых уверенно классифицирую, согласно имеющих силу уголовных уложений, как противуправные. Налицо преступление, и мы обязаны положить ему конец. Кроме того, — Баг принялся загибать пальцы, — истязание животных, сокрытие от науки и общественности удивительного природного явления, утеснение в рабочую скотину вольного животного без согласия последнего, а равно и его родных… Да я тебе сейчас десяток статей накидаю!
— Кто бы сомневался, — пробормотал Богдан. — Чтоб ты да статей не накидал…
— Имеем право официально вторгнуться в пределы частного жилища без разрешения хозяев, — заключил Баг.
— Да, но… — Богдан разрывался между долгом честного, беспристрастно следующего букве закона минфа и щемящим чувством жалости к лисичкам. — Письменное повеление соответствующих органов…
Баг начал терять терпение:
— Ты что, землепашец? Может, дояр местный? Или столичный сановник этического надзора? Да ты и есть этот самый орган! Пиши повеление, тридцать три Яньло! — и честный человекоохранитель выхватил из сумки лист бумаги и отцепил от пояса письменные принадлежности.
— Но такого еще не случалось. В уложениях о таких случаях ничего не говорится…
— Вот и будет тебе прецедент, — хищно улыбнулся Баг. — Войдет в историю как «Прецедент Оуянцева». Даже Цинь Ши-хуан – и тот поначалу был первым
[57]
. Ладно, — он окинул взглядом собравшихся, — под мою ответственность, еч.
— Вот так, вот это – так! — с надеждой на лице закивал младший тангут, но тут же умолк под тяжелым взглядом старшего.
— Нет. Под нашу ответственность, Баг, — Богдан согласно махнул рукой. Будь что будет!
— Все правильно, преждерожденный Богдан, — успокаивающе прогудел Борис. — Невместно нам здесь такое.
И Богдан написал.
И Баг забарабанил во врата.
— Иду-иду! — донесся из глубины двора голос, послышались торопливые шаги, стукнул засов, створка врат отодвинулась с легким скрипом, и в открывшемся проеме показалось… лоснящееся лицо низенького приставалы, утром предлагавшего Багу свои услуги по части осмотра красот здешних мест.
— А! — расплылся приставала в приторной улыбке. Сверкнули очочки. — Вы все же решились взглянуть на сельдь, драгоценный преждерожденный! Вы не пожалеете, не пожалеете! Нигде такого больше не увидите! — тут его взгляд упал на стоявших за спиной ланчжуна мрачных тангутов. — А эти – зачем? Эти пусть уходят! Прочь, прочь!!
— Покайся, Виссарион… — проскрипел Вэймин Кэ-ци, но совершенно не желавший каяться Неистовых, с лица которого мгновенно пропала вся приветливость, кинулся поспешно закрывать врата. Створка, однако, не шла: Борис прислонился ко вратам плечом, тесня Виссариона назад. Тот покраснел от натуги и некоторое время, елозя короткими ногами по земле, пытался противостоять мощному напору бывшего осназовца, а потом, видя, что проход становится все шире, внезапно отскочил назад – врата распахнулись, глухо стукнувшись о забор, — и с удивительной резвостью припустил назад, к стоявшему на отшибе большому срубу, сложенному из вековых деревьев.
— Управление внешней охраны! — крикнул ему вослед Баг. Мимо вихрем пронесся Арсений; мастер «смертельной животухи» опоздал на какое-то мгновение: с истинно лисьей стремительностью непостижимо юркий для своего сложения Виссарион уже успел вбежать в дом и захлопнуть за собой толстенную, окованную металлическими полосами дверь. Лязгнул засов. Арсений с налета обрушился на дверь и отскочил: выстроено было на совесть.
Взорам вошедших за забором открылось обширное пространство: ото врат к дому пролегала вытоптанная в начинающей желтеть траве тропинка, по левую руку высился длинный, ветхий на вид сарай – в окнах виднелись линялые мятые занавесочки и, кое-где, худосочные цветочки, — а по правую, там, где в губу уходил причал, громоздились бочки и ящики, и рядом с ними возилось несколько фигур в однообразных серых одеяниях.
Подойдя поближе, Богдан с ужасом увидел, что это отнюдь не форменные или рабочие халаты, нет – серый цвет не был изначально присущ одеждам изможденных людей, сосредоточенно колдующих над изрядным уловом первосортной сельди: дотла выгоревшая на солнце, просвистанная сырыми солеными ветрами, перенесшая, верно, много сотен стирок и сушек одежда попросту утратила всякий вид и цвет, там и сям видны были небрежные заплаты и свежие прорехи.
