Рядом с окном сидели две очень миловидные девчонки, похожие на школьниц, и пили апельсиновый сок. Шульман не мог разобрать ни слова из того, о чем они так бойко и весело говорили, но вид у них при этом был очень приятный и юный; они щебетали, как птицы, собравшиеся улетать в заморские страны, и смеялись так задорно, как будто перед их столиком происходила битва кремовыми тортами. Сергей внутренне приосанился, изобразил какую-то восторженную полуулыбку, но тут его отвлек недовольный голос бармена:
— Чего вам?
— Одну секунду! — весело и громко ответил Сергей и отправился к девушкам.
Он шел к ним, преисполненный любви и нежности, как прекрасный кавалер. Он подошел и встал учтиво около их прелестных головок и даже издал некоторый звук, чтобы стать заметным существом, имеющим свою личную цель. Школьницы перестали смеяться и беседовать и посмотрели на Сергея.
— Доброе утро, девушки! — сказал Сергей радостным тоном. — Не позволите ли к вам присесть?
— Идите в задницу, молодой человек, — сказала одна школьница и продолжила прерванный разговор: — И вот когда он меня взял за сосок, я поняла, что…
Сергей Шульман почувствовал себя обгаженным, и ему почему-то захотелось сказать «честь имею». Но он наклонился вперед, постоял еще немного, а потом, нагло улыбаясь, вышел из кафе. Настроение стало плохим и грустным.
Сквозь улицы он бродил, наблюдая кишение женских существ повсюду. Их юбки трепетали, их кофточки светились, как душа набожного человека, их глаза ждали прекрасных мужских лиц, и их руки ждали поцелуев. Сергей, словно таинственный незнакомец, смотрел на них загадочно и гордо, но не говорил ни слова.
Здесь нужно сказать пару слов о Сергее Шульмане. Выходец из семьи служащих, он уже три года был инженером. После окончания школы учился в институте, шлялся по пивным, имел каких-то нелюбимых любовниц. Его тело было мускулистым и довольно стройным, он очень любил проснуться утром с бабой, быстро встать с постели, включить музыку, сделать завтрак и уничтожающе смотреть на спящее женское лицо. Его мать была учительницей начальных классов и очень уставала. Сергей умел говорить по-английски и собирал марки. В это утро он пошел гулять, потому что была суббота.
Он стоял, как одинокий герой, живущий внутри себя, смотрел на себя, не находя ничего интересного, и мог бы быть мертвым. Он не существовал; он думал, что любит этот мир и готов умереть. Он смотрел на этих женщин, зная, что хочет их любить и трогать руками и говорить что-нибудь истинное, потому что устал быть пустым, как человек. Он видел, как у него появляется задача, он не знал, кто, но он готов был ждать. Женщина шла напротив, и он стоял и любил ее и хотел ее убить.
— Стойте! — крикнул Сергей Шульман, бросившись к даме, словно бросая ей цветы в лицо вместо поцелуя.
Ольга Викторовна Яковлева остановилась, широко раскрыв прекрасные глаза.
— Я хочу быть с вами, хочу любить вас, можно я провожу вас и приглашу с собой в кафе? Я расскажу вам истину.
— Но я вас не знаю… — сказала Яковлева, улыбнувшись.
— Вы узнаете меня, я сотворю вам тайну, я ничего не хочу, я чувствую свою задачу, я вижу в вас цель и человека, вы должны просто слушать меня, это интересно, я угощу вас шампанским, меня зовут Сергей, а?
— Оля, — представилась Яковлева, протягивая ручку.
Шульман поцеловал ручку так, словно это были губы.
— Шампанское находится где-нибудь там! — сказал он, показав перстом вдаль.
— У меня мало времени, — сказала Яковлева, посмотрев на часы. — Скоро свидание. Я не пью шампанское, я хочу коньяк. Я готова с вами побеседовать, потому что у вас приятный напор.
Шульмана чуть не стошнило при слове «напор», но потом он посмотрел в лицо Яковлевой и, увидев ее горячие глаза, обещающие все, пришел в какой-то оцепенелый восторг, переходящий в небесную любовь и нежность.
— Что с вами случилось? — участливо спросила Яковлева, беря его под руку.
— Я готов умереть, или жить вечно. Это одно и то же. Мир гениален, как искусство. Я понял все.
— Отлично! — воскликнула Яковлева и топнула каблучком по дороге.
— Я расскажу тебе все, как только мы выпьем этот бессмертный налиток богов — коньяк!!!
Сергей Шульман захохотал, думая о прелестях мироздания. Они шли вперед, желая прийти скорее в кафе.
Они пришли в пиццерию и сели за столик. Шульман подошел к стойке бара и купил два бокала с коньяком.
— Ура! — сказал он, чокаясь. Яковлева выпила до дна, не сказав ничего. Сергей выпил, став пьяным и желающим говорить.
— Итак, мир существует любой, на выбор, только никто не выбирает и боится его сотворения, боится быть творцом даже в искусстве, не говоря уже о реальности. Я понял реальность дискретно прерывисто, как моменты, я могу их даже зафиксировать; в лучшие моменты можно ощутить так называемый трагизм, но это чушь, ничего трагического, это эйфория, это просто кайф от конечности, оттого, что умрет ночь и утро, оттого, что любовь имеет начало, рай и конец, оттого, что я совершенно свободен; я могу не быть великим, поскольку я уже не бог, но могу точно соответствовать тому что мне нужно. Лучший карандаш — тот, который лучше всех пишет, лучшая сабля — та, которая лучше всех рубит, и нет нужды искать высшую сущность, их сущность в абсолютном следовании себе, своей сверхзадаче. Человек почему-то решил стать богом, вместо того чтобы найти свою цель и следовать ей. Ему уже дано все, я уже могу восхититься именно этим кафе и днем и своей смертью, а не считать это акциденцией, глупым приключением, нежизнью. Это и есть ничего не значащая паутина всего бытия, что ж, я свободен от него, это как зеленое растение вместо мертвой идеи; случайность есть жизнь, идеал есть гибель. Я могу любить, могу жениться на девушке, если встречу ее просто так, я готов стать крестьянином, потому что цель — тайна, и если я создам ее хотя бы здесь, в кафе, на этом месте, в этом бокале, я готов уйти туда вглубь, умереть там; мне нет нужды играть дальше в непонимание, все очень просто, все очень скучно, только мы можем сделать мир другим.
— Можно еще коньяка, — сказала Яковлева.
Шульман встал, купил еще два бокала. Яковлева выпила до дна, не сказав ничего. Сергей выпил и продолжал свою речь.
— Поэтому только здесь и сейчас я могу сказать про этот момент, что он лучший, поюму что он — есть, а другие были, или будут, и только сейчас я могу умереть, потому что больше ничего интересного не будет; все равно, мы сами устанавливаем иерархию, нет ничего существенного, если бы был бог, он был бы конкретен и прост, как и я, а может быть, и нет. Суть бога никого не должна волновать, это его трудности, его проблемы; идеи человека глупы и упираются в стену, а я люблю идти вокруг стены, или, лучше сказать, вдоль стены, вбок, а не вверх и не вниз; я готов даже остаться здесь, я хочу остаться здесь, прямо сейчас, это как воспоминание о настоящем.
— Хорошо, я отдамся вам, — сказала Яковлева.
