Даже Филину с его ночным зрением они представлялись стеной, состоящей из сверкающих глаз, и ярче, безумнее всех горел одинокий глаз в самой середине.
Филин почти физически ощущал волну направленной на него ненависти и в испуге машинально встопорщил перья и зашипел в ответ, но немигающие глаза продолжали глядеть прямо на него. Филин зашипел еще громче, еще страшнее, но норки не дрогнули. Их взгляды жгли, словно огонь, и эта зловещая игра в «гляделки» продолжалась до тех пор, пока Филин не отвел взгляд, презрительно щелкнув клювом.
Он выбрался из ручья в совершенной ярости и вместе с тем ошарашенный. Откуда в них столько дерзости и наглости? И как они посмели так оконфузить его?!
Он прислушался, и перья у него на голове снова зашевелились. Из черной арки тоннеля ясно доносилась песня:
Правь, Норкомафия, Правь лесами!..
Напуганный звуками этого мрачного гимна, Филин, не раздумывая, взмыл в воздух. Над трубой он ненадолго завис в воздухе, напружинив лапы со страшными когтями и раскрыв крючковатый клюв, как бы вызывая норок на бой. Если бы хоть одна из них на мгновение высунула морду, он бы ударил со всей своей силой и быстротой, но черный зрачок трубы слепо глядел на него, и песня по-прежнему продолжала звучать из темноты. Сначала она была тихой, неуверенной, но теперь она заполнила собой гудящую каменную трубу и стала громкой и гулкой:
Всех здешних тварей Сожрем мы сами!
Правь, Норкомафия, С утра до ночи…
Изменились и голоса норок. Они больше не были неуверенными и тонкими, как у завирушек. С каждым произнесенным словом они становились тверже и увереннее, и испуганному Филину показалось, что в них
даже начинает звучать торжество. Мрачные слова гимна в мгновение ока вернули его в прошлое, когда, пролетая над лесом, он слышал несущееся с Плато:
Всех диких тварей Пугать не прочь мы!
Эта фраза, усиленная бетонным чревом трубы, буквально прогремела над пустошью, и Филин — в который уже раз — как наяву увидел перед собой лужи свежей крови на Большой поляне и взлетающую по дуге голову белого голубя с удивленно разинутым клювом.
Глава 68. НОВЫЙ СТАРЫЙ ЛЕС
Когда Филин добрался до Долгого поля, небо на востоке стало уже совсем светлым. Воздух звенел от беззаботного щебета проснувшихся птиц, и он почти забыл мрачную песню норок. Мягкий свет утра выбелил серый туман, клубившийся над травой и поднимавшийся от ворчливой реки. В последнее время он был особенно плотным, и солнцу, которое вставало с каждым днем все позже, было нелегко с ним справляться. Еще с вечера туман начинал потихоньку распространяться над равниной и даже заползал в лес; его гибкие щупальца, словно живые, скользили между деревьями, качались над травой, соединялись друг с другом, заполняли впадины и канавы. Постепенно туман сгущался и укрывал землю плотным серым покрывалом, которое исчезало только поздним утром. Он приглушал звуки, смазывал краски, скрадывал острые углы и прочие изъяны пейзажа, и плывущий в нем лес казался таким же прекрасным и совершенным, как и всегда. Это был целый мир, его мир, и, когда Филин глянул на него с высоты, лес на мгновение застыл, оставаясь при этом в беспрестанном движении — движении от ночи к рассвету, от лета к зиме, из прошлого в будущее, от норок к людям, от людей к свободе без людей и без норок.
На шоссе не было ни одной грохоталки, и Филин знал, что не много их будет и позднее. После сражения на Плато лишь несколько щелкунов продолжали появляться на берегу, но в их движениях и жестах не было ни намека на восторженное ожидание. Скорее всего, они уже знали о гибели золотой иволги и приходили к реке просто по привычке.
Впрочем, уменьшение количества грохоталок было характерной чертой этого времени года. Замершее шоссе всегда служило верным признаком того, что лето подошло к концу, и даже десять Альфонсов не могли бы этого изменить. Стылая сырость, ощущавшаяся в воздухе, и замедление движения соков в стволах тоже указывали на приближение Больших Холодов. Рост деревьев и трав приостановился, яркие зеленые листья потускнели, и славный летний праздник незаметно подошел к концу. Лес понемногу угасал, словно старое, неряшливое существо, постепенно теряющее остроту зрения, слуха, быстроту реакции и легкость походки, постепенно все больше впадая в состояние, близкое к летаргической спячке.
Филин, круживший над рекой, вдруг поймал себя на том, что повторяет вполголоса:
— Повсюду тлен и умиранье…
Последние ласточки уже проснулись и носились над рекой с оживленными криками, на лету хватая насекомых и мух, которые и без того доживали свои последние дни и часы. Многие из них уже стали вялыми и сонными, словно предчувствуя, что первые же заморозки убьют их. Ласточки, эти гладкокрылые летуньи, всегда ищущие свой солнечный берег, в свою очередь, торопились подкормиться, прежде чем собраться в стаи и улететь на зимовку в теплые края.
Заметив на дереве белку, которая лихорадочно носилась вверх и вниз по стволу, держа в лапках то желудь, то орех, Филин спустился пониже к верхушкам деревьев, чтобы поздороваться. Белка невнятно прострекотала в ответ что-то приветственное, но она была так сильно занята, что Филин не стал задерживаться. Как же ему повезло, подумал он, делая очередной круг над пустым шоссе и возвращаясь к лесу, что для пропитания ему не нужны ни насекомые, ни запасы орехов и грибов. Поредевшая листва и полегшие травы только помогали ему увидеть жертву, а удлинившиеся ночи позволяли охотиться гораздо дольше, чем летом. Одним словом, если бы не норки, Филин мог бы чувствовать себя счастливым, но теперь он испытывал одно лишь глубокое уныние.
Теперь и он, и все остальные лесные существа оказались перед лицом той реальности, о которой первой заговорила Рака. Лес изменился. Конечно, кто-то мог не обращать на это внимания, кто-то мог на самом деле ничего не заметить, но Филин с замиранием сердца думал о том, как был прав Психо. Норки оставили свой след. Норкомышление впиталось в каждую пору, в каждую клеточку лесного сообщества вроде заразной болезни, от которой нельзя избавиться никакими средствами.
Осознав это, Филин почти уже был готов бессильно опустить крылья. Наконец-то он понял, о чем говорили ему когда-то давно Дедушка Длинноух и его правнук Лопух. Он прошел долгий путь познания, и результат поразил его. Все усилия, вся борьба, бескорыстная отвага Фредди, самоубийство Берты, гибель злосчастного Альфонса, убийство Лопуха и невинного голубя — неужели все было зря?
Филин представил себе стену из сверкающих в темноте норочьих глаз, посередине одинокий глаз Меги, горящий безумной ненавистью, и содрогнулся. В голове его снова зазвучал гимн, и Филин поспешил отвлечься, подумав о другом.
Виноват ли он? Пожалуй, нет. Он посвятил всего себя лидерству, он повел остальных за собой, помог им преодолеть постоянный кошмар норочьего владычества, хотя порой его мотивы были, пожалуй, не совсем бескорыстны. «Оторвитет и основательность», — вспомнил он с улыбкой.
Следующим делом было рассказать всем про место, где скрываются остатки норочьей стаи. Но кому он это скажет? Лесные жители хотели слышать и знать только одно: норки-де разбиты, уничтожены, сметены с лица земли и никогда больше не вернутся. А ему, пожалуй, даже стоит рассказать лесным жителям, что охотничий отряд уцелевших норок уже побывал в Старом Лесу. «Пока есть жизнь, есть надежда» — это высказывание относилось не к норкам. Для них бы подошло «Пока есть жизнь, есть уверенность». Филин прекрасно понимал, как правильно сформулировать вопрос. Нужно спрашивать не «Выживут ли норки?», а «Где они предпочтут обосноваться, после того как выживут и оправятся?»
