Элмер инертно раскачивался на конце щупальца, но колеса его неистово вращались, и по этому признаку я решил, что он расстроен.
— Любовь! — провозглашала Прелесть.— Нужна ли любовь таким, как мы? Перед нами, машинами, стоят более высокие цели... более высокие. Перед нами простирается усеянный звездами космос. Дует ветер дальних странствий с берегов туманных вечности. Наша поступь будет твердой...
Она еще поговорила о вызове, который бросают далекие галактики, о короне из звезд, о пыли разбитого вдребезги времени, устилающей дорогу, которая ведет в ничто, и все это она позаимствовала из того, что Джимми называл сагой.
Выговорившись, она швырнула Элмера на пляж. Он ударился о песок и пошел юзом в воду.
Мы не стали смотреть дальше. Мы бежали, как спринтеры. Мы одолели аппарель одним прыжком и оказались в своих апартаментах.
Прелесть захлопнула за нами люк.
— Добро пожаловать домой,— сказала она.
Я подошел к Джимми и протянул ему руку.
— Молодец, ты заткнул за пояс самого Лонгфелло.
Бен тоже пожал ему руку.
— Это шедевр.
— А теперь,— сказала Прелесть,— в путь.
— Как это — в путь! — завопил Бен,— Мы не можем покинуть планету. По крайней мере не сейчас. Там же город. Мы не можем лететь, пока...
— Плевать на город,— сказала Прелесть,— Плевать на информацию. Мы будем странствовать меж звезд. Подвластны нам глубины молчаливые. По космосу промчимся и вечность грохотом разбудим.
Мы оглянулись на Джимми.
— Каждое слово,— сказал я,— буквально каждое слово она цитирует из той дряни, которую написал ты.
Бен сделал шаг вперед и взял Джимми за грудки.
— Разве ты не чувствуешь побуждения,— спросил его Бен,— разве ты не чувствуешь настоятельной необходимости написать оду родине... и воспеть ее красоту, ее славу и все прочее своими штампами?
У Джимми немного стучали зубы.
— Прелесть проглотит все, что бы ты ни написал,— добавил Бен.
Он поднял кулак и дал его понюхать Джимми.
— Советую постараться,— предупредил Бен,— Советую написать так, как ты никогда не писал.
Джимми сел на пол и начал лихорадочно строчить.
МИР «ТЕНЕЙ»
Я выкатился из спального мешка пораньше, чтобы успеть часок-другой поработать над своим сектором в макете до того, как Гризи спроворит завтрак. Когда я вылез из своей палатки, Бенни — моя «тень» — уже ждала меня. Поблизости в ожидании своих людей стояли еще несколько «теней», а все это вместе, если остановиться и подумать, было настоящим сумасшедшим домом. Только никто не останавливался и не задумывался — теперь мы к ним привыкли.
Гризи уже разжег плиту, и из трубы вился дымок. Я мог слышать, как он громко напевает под перестук своих кастрюль. Это была шумная часть суток. В течение всего утра он был шумным и несносным, но ближе к середине дня становился тихим как мышка. Наступало время уставиться в грезоскоп. При этом он действительно серьезно рисковал. К любому владельцу прибора закон был крайне суров. Мэк Болдуин — управляющий нашего проекта — устроил бы изрядный скандал, узнай он, что у Гризи есть грезоскоп. Но знал об этом только я. Я обнаружил его совершенно случайно, и даже Гризи не догадывался, что мне известно о нем, а я держал язык за зубами.
Я поздоровался с Бенни, но она мне не ответила. Она мне никогда не отвечала — чтобы отвечать, у нее не было рта. Не думаю, чтобы она меня даже слышала — ушей у нее тоже не было. Эти самые «тени» были обделены судьбой. У них не было ни рта, ни ушей, ни даже носа.
Но зато у каждой было по глазу. Он был расположен в середине лица, приблизительно там, где должен находиться нос, если бы тень таковой имела. И этот глаз с лихвой оправдывал недостаток рта, ушей и носа.
Глаз был около трех дюймов в диаметре и, по сути дела, не являлся глазом в прямом смысле слова. У него не было ни радужки, ни зрачка, а сам он напоминал озеро, полное неповторимой игры света и теней. Иногда он был навыкате и слегка косил, как у дурачка, иногда его взгляд был тверд, и он сверкал, как линза объектива, а иногда в нем сквозили печаль и одиночество, как в грустных глазах собаки.
Эти «тени» уж точно являли собой компанию более чем странную. Больше всего они походили на тряпичных кукол, которым кто-то забыл нарисовать черты лица. Это были сильные и подвижные гуманоиды, и я с самого начала подозревал, что они отнюдь не простачки. По поводу последнего утверждения мнения несколько разделились, многие из ребят до сих пор считают, что они сродни улюлюкающим дикарям. Только они не улюлюкают — нечем, ртов-то у них нет. Ни ртов, чтобы улюлюкать или есть, ни носов, чтобы нюхать или дышать, ни ушей, чтобы слышать.
Согласно голой статистике, вероятность их существования должна бы просто отсутствовать. Но они существовали повсюду, и существовали отнюдь не плохо.
Одежды они не носили. По чести говоря, она и не была им нужна. Они были лишены признаков пола точно так же, как и черт лица. Это была просто банда тряпичных кукол со здоровенным глазом посреди лица.
Зато они носили что-то, что с равным успехом могло быть и украшением, и простенькой драгоценностью или символом «братства теней». На каждой был узкий пояс, с него свисала то ли сумка, то ли сетка, в которой при каждом шаге позвякивали какие-то безделушки. Содержимого этих «авосек» никто никогда не видел. От пояса крест-накрест через плечи расходились ремни, превращая всю конструкцию в обыкновенную упряжь, а на груди, там, где ремни пересекались, был прикреплен большой драгоценный камень. Благодаря сложной огранке он сверкал, как алмаз; очень может быть, что это и был алмаз, но наверняка сказать никто не мог. Приблизиться к нему настолько, чтобы разглядеть, никому не удавалось. Делаешь движение в ту сторону, и «тень» исчезает.
Все верно. Исчезает.
Я поздоровался с Бенни — она, естественно, не ответила — и, обойдя стол, начал работать над макетом. Бенни встала у меня за спиной и наблюдала, как я работаю. Она проявляла большой интерес ко всему, что я делаю. Куда я — туда и она. В конце концов, она была моей «тенью».
Есть стихотворение, которое начинается со слов: «У меня есть маленькая тень...» Я часто его вспоминал, но ни автора, ни продолжения припомнить не мог. Я закрываю глаза и вижу яркую картину рядом со стихами — ребенок в пижаме со свечкой в руке поднимается по лестнице, а на ступени и стенку позади падает его тень.
Интерес Бенни к макету мне отчасти импонировал, хотя я и понимал, что это, возможно, ничего не значит. Ей было бы точно так же интересно, если бы я пересчитывал бобы.
Я гордился своим макетом и потратил на него больше времени, чем имел на то право. На пластиковом основании было написано мое имя — Роберт Эммет Дрейк, а вся штуковина выглядела немного амбициозней, чем я замышлял вначале.
