Ведрами Собран натаскал воды, наполнил ванну, куда перенес тело Заса. Уложил его голову себе на плечо и долго мыл волосы. Затем — лицо и тело, слегка касаясь раны. Последним делом Собран отмыл крылья, пока от крови не остались только бледно-розовые следы.
Последней чистой простыней Собран вытер Заса насухо. Ванну подтащил к двойным дверям и наклонил, чтобы слить красную воду в песок. Затем простынями занавесил дверной проем и перенес туда ангела, уложив его голову себе на колени. Расправил волосы, чтобы те скорее высохли на солнце.
Спустя восемнадцать часов тело ангела все еще хранило тепло. От него все так же исходило сияние; пропала только игра света и тени, из-за которой всегда казалось, будто Зас постоянно пребывает в движении.
В полдень Собран снял с веревки высохшие простыни и застелил постель. Уложил на нее ангела и оделся. Было воскресенье, и Собран не мог явиться домой к обеду в кругу семьи. Часы показывали четверть второго.
Зас как будто уснул. Он до смешного походил нa юношу, легшего спать с двумя собаками — такие формы образовали крылья под одеялом. Высвободив одно из крыльев и уложив его вдоль кровати, Собран провел пальцем по все еще теплым губам Заса. Точно так бабушка — когда еще была жива, — проводя рукой по собственным губам, говорила: «Отсюда секрет никуда не уйдет».
Сидя во главе стола, Собран оглядел неполную семью: присутствовали Антуан и Софи с двумя сыновьями из четырех (один пришел с женой и ребенком). Батист, единственный, кто смотрел на Собрана с особым вниманием, сидел напротив отца. Не хватало Сабины с ее семейством (они обычно приезжали на праздник урожая) и Селесты, отбывшей к старшей дочери в Шалон-на-Соне с младшенькой Вероникой, на которую Собран так и не удосужился посмотреть. Аньес еще не вернулась из паломничества с Авророй. Остальные дети: Мартин, Антуан, Алина, Бернар и Катрин — на обеде присутствовали.
Встретившись взглядом с Батистом, Собран не ощутил неудобства, он пребывал выше этого. Винодел напоминал себе учтивого гостя на собственных похоронах, ибо, передавая блюдо по чьей-либо просьбе или кладя соль в свое, он ощущал всю тяжесть бремени выбора. Собран выбирал. Ему казалось, будто утеряно равновесие — такой момент, когда человек уже понимает, что бороться поздно и надо лишь смириться с падением. А оно воспоследует — что бы Собран ни выбрал.
Собран то и дело поглядывал на стену. Если б можно было отказаться от жизни, тогда виноделу не пришлось бы использовать воображение и представлять, каким его найдет семья, что они подумают, что ощутят.
Отведав одного блюда, Собран отложил вилку и объявил:
— Мне нужно удалиться по одному делу.
— Куда же, отец?
— До Отуна, не дальше. Недели на две.
Батист спросил, навестит ли он по дороге Селесту. От неожиданности Собран поначалу не знал, что сказать, потом напомнил себе: Батист еще под впечатлением, думает, будто отец завел любовницу.
— Возможно, — ответил Собран, успокоившись.
В суп положили много шалфея, который придал блюду цвет бархатцев. Помидоры, эти большие шары, были ярко-красного цвета. Замечательный цвет… даже пепельный оттенок кожи Антуана и Софи смотрелся великолепно. Волосы Мартина казались золотистыми, как у матери; у Батиста — желтовато-бурыми, отцовскими. Обретшая цвета семья виделась просто чудесной, а стол — праздником, к которому сам глава семьи полностью не принадлежал.
Собран встал из-за стола, вышел, а после вернулся с бутылкой вина. Вытерев с нее пыль о рукав пиджака, он стал снимать печать.
— Что это? — спросил Антуан, осушив собственный бокал в предвкушении.
— «Жодо» тысяча восемьсот шестого из винограда с южного склона.
Собран налил вина Софи, Антуану, их сыновьям, невестке, себе, Батисту и Мартину. Остальные дети, сказал Собран, еще молоды, чтобы им наслаждаться. Те, как и следовало ожидать, обиженно забубнили, но вскоре вернулись к трапезе.
Собран отпил вина. Напиток напомнил ему о многом.
— Виноград для этого вина давили в тот год, когда мне было шестнадцать, — сказал Собран сестре.
Та ответила:
— После мы отжимали южный и северный виноград раздельно только два года. Это лучшее вино отца.
— Которое я распробовал очень рано. Тогда оно пробыло в бутылке всего год. Я украл из погребка две бутылки и напился, потому что вашу мать… — обращаясь к детям, сказал Собран, — не слишком-то впечатлило мое предложение.
— Так это не было предложением, потому она и не впечатлялась, — возразила Софи. — Но выход ты нашел.
— Тогда все было несерьезно, молодо-зелено… я о вине.
— А теперь серьезнее некуда, оно созрело, как любовь, — сказал Антуан, — Так что не смейте мне выговаривать, когда я оближу бокал.
— За что пьем? — спросил Батист.
— За твоего отца, — Собран кивнул Софи, предложившей тост. — За Мартина Жодо, упокой Господь его душу.
— Мне будет сложновато пить за это, — пожаловался юный Мартин, но тут же умолк, стоило дядюшке Антуану пригрозить отнять у него бокал.
Пятью днями позже вернулась Аврора. Сначала она заехала в Кло-Жодо — возвратить Аньес ее семье. Собрана дома не оказалось. Жаль, Аврора истосковалась по нему. До того их общению задавали тон гнев и горечь. Но вот теперь, когда характер Авроры смягчился, друг оказался недоступен.
Через день после возвращения Аврора решила взглянуть, как Собран обустроил под себя арсенал.
Утром, ближе к обеду, она вышла из нового западного крыла шато (новым оно оставалось вот уже добрую сотню лет) и отправилась мимо старинной башни и старого «нового» крыла (остававшегося новым две сотни лет, пока не построили то, которое называлось новым теперь) к муравейнику зданий, отведенных под хозяйство (бродильня и погреба находились в западной части): голубятне, псарне, молочной ферме, конюшням, комнатам конюхов, каретному сараю и комнатам над ним, де прежде размещалась кавалерия Вюйи, которую старый граф передал вместе с пайком императору Наполеону.
На ходу Аврора оглядывалась — не заметили ли ее. Сами собой вспомнились рассуждения матери настоятельницы монастыря, в котором баронесса воспитывалась: о чрезмерном любопытстве как «черте, присущей дочерям Евы». Мысленно Аврора отвечала матушке, что лучше уж проявить это качество, нежели совсем позабыть старого друга и не дать ему прощения.
На солнце гравий разогрелся, будто яйца под наседкой.
Проходя по периметру огорода, Аврора заметила, что овощи все увяли, почти расплавились, словно их поливали кипятком. Надо бы разобраться с этим, но позже.
Открыв ворота и пройдя во двор, Аврора заметила в тени поилки для коней кошку. Животное лежало, растянувшись, как будто умерло. Но тут зверек поднял голову и, взглянув на Аврору, снова лениво улегся на землю. Прильнув ртом к ее соску, спал котенок — недель двух от роду, глазки уже открыты, хвост напоминает пушистый клинышек. Кошку еще до самоубийства завел Леон, а Собран оставил при себе.
