— Пожалуйста, не трогайте митайс
[68]
руками.
Или:
— Если бутылка разобьется, вам придется платить.
Я люблю их, всех моих субботних покупателей.
Но не следует думать, что только несчастливые люди посещают мой магазин. И другие приходят, и их немало.
Папа, посадивший дочку себе на плечи, забегает купить ладду по пути в зоопарк. Престарелая пара: он опирается на трость, она поддерживает его под локоть. Две замужние женщины, вышедшие прогуляться по магазинам и поболтать в хороший денек. Молодой компьютерный специалист, решивший поразить родителей, которые собираются к нему в гости, своим кулинарным мастерством. Они легко переступают порог и, двигаясь между рядами, распространяют вокруг себя легкое сияние.
Смотри-ка, пучки листьев подина
[69]
— зеленых, как леса нашего детства. Возьми и вдохни их острую свежесть — много ли надо для счастья. Вскрой пачку перченых кешью и всыпь сразу целую горстку в рот. Прожуй. Эта острота, сочный хруст за щеками — слезы от удовольствия выступают на глаза. А вот алый, как сердцевина цветка гибискуса, порошок кумкума, которым мазали нам лоб на счастье в браке. А вон там, смотри, смотри: сандаловое мыло из Майсура с ровным ярким ароматом, той самой марки, что ты покупал мне в Индии, когда мы еще только что поженились. О, как хороша жизнь.
Я посылаю им вслед благословение, шепчу слова благодарности за то, что они позволили мне разделить их радость. Но вот уже они бледнеют у меня в памяти, и я уже обращаюсь мыслями к другим. Тем, кто мне нужен, потому что я нужна им.
Ману, которому семнадцать, в куртке кричаще ярко-красного цвета, на пару размеров больше, вбегает, чтобы купить мешок байра атта — просяной муки, по просьбе матери, после чего собирается бежать в школу покидать мяч в баскетбольное кольцо. Сердитый Ману, ученик старшего класса в Высшей школе Риджефильда, в мыслях у тебя: «Нечестно, нечестно». Потому что, стоит тебе только заикнуться о выпускном вечере, как отец орет: «Все это пиво-виски, танцы-обниманцы с дешевенькими американскими девахами в мини-юбках, о чем ты только думаешь?» Ману стоит, раскачиваясь с пятки на носок, в своих безумных флюоресцирующих кроссовках от «Найк», которые он купил на деньги, скопленные за мытье туалетов в мотеле у дядюшки, готовый сорваться с места, было бы куда бежать.
Ману, я даю тебе пластинку кунжутного в черной патоке леденца — гур,
[70]
он немного замедлит твой бег, чтобы ты смог услышать испуганную любовь в голосе отца, не желающего уступать тебя Америке.
И Дакша, она входит в своем белом халате медсестры, накрахмаленном, сияющем, как и ее туфли, как и ее улыбка.
— Дакша, что берешь сегодня?
— Сегодня же экадаси,
[71]
вы, впрочем, знаете, одиннадцатый день растущей луны, а свекрови, так как она вдова, нельзя рис. Так что я подумала, может быть, взять дробленой пшеницы и сделать пшеничный пудинг для нее, и — раз уж я здесь — может быть, немного вашего метхи, мой муж очень любит метхи паратхас.
Пока она перебирает ярко-зеленые листья, я смотрю на ее лицо. В тени, где на нее не падает свет, ее улыбка ослабевает. Каждый вечер, приходя домой из больницы, она готовит: раскатывает свежее тесто для чапати, чтобы подать их с пылу с жару, в топленом масле, потому что свекровь убеждена, что еда, полежавшая в холодильнике, годится только для слуг и собак. Варит, жарит, приправляет, разливает, подкладывает, вытирает, в то время как остальные сидят и только бросают:
— Вкусно.
— Дай еще.
Даже муж, потому что, в конце концов, кухня ведь — территория женщины.
В ответ на мой вопрос она произносит:
— Да, со свекровью тяжело, но что поделаешь. Ведь мы должны заботиться о старости. Что будет, если я вдруг заявлю, что не могу все делать. Хотя иногда я думаю…
Она запнулась. Никто давно не слушает Дакшу, так что она уже разучилась выражать свое мнение. А изнутри тихо подкатывают к горлу мощной волной все ужасы, на которые она насмотрелась за день работы. В палате больных СПИДом эти совсем молоденькие ребята, хрупкие, словно дети, на слабеющих ногах. Такая тонкая болезненная кожа, и это жуткое ожидание в глазах.
Дакша, вот тебе горошек черного перца — свари, выпей, и твое горло прочистится, так что ты сможешь наконец сказать «нет» — слово, такое трудное для индийской женщины. Нет, и теперь послушай, что я скажу.
И вот тебе еще, Дакша, пока ты не ушла, амла, чтобы быть стойкой. Амла, я и сама была бы непрочь использовать ее для себя — иногда, — чтобы перенести эту боль, которой не суждено пройти никогда, боль, медленно нарастающая, как грозовая туча, способная, стоит ей только позволить, закрыть целое солнце.
Вот осторожно входит Винод, он владелец Индийского рынка на другой стороне залива. Время от времени он заходит, чтобы проверить, как идут дела у конкурента: он слегка приподнимает пятифунтовый мешок чечевицы привычными руками торговца, чтобы прикинуть, насыпано ли там меньше положенного, как у него, или нет. «Как глупо», — думает он, когда оказывается, что нет. Он чуть не подпрыгивает, услышав мое обращение к нему:
— Как идет торговля, Винод-бхаи? — потому что он и не подозревал, что я знаю, кто он такой. Я протягиваю ему пакет с чем-то зелено-коричнево-черным, объявляя:
— Подарок коллеге, — и прикрываю рукой улыбку, когда он с подозрением принюхивается.
— А, кари патти,
[72]
— наконец определяет он. Про себя он думает: «Безумная. Это же 2.49 долларов прибыли», и поспешно кладет их к себе в карман, вяжущие листья, высушенные до черноты на стебле, — они преуменьшают недоверие и скупость.
В субботу, когда магазин сотрясается от ударов истерзанных сердец, наполненных желаниями, иногда передо мной возникает картина будущего. Она возникает сама собой. И не то чтобы я полностью ей верю. Я вижу людей, которые должны зайти в мой магазин, но когда — в какой день, год или век — непонятно. Лица видятся смутно, черты размыты, как будто смотришь через бутылку из-под кока-колы. Я не очень раздумываю над этим. Я слишком занята. И с радостью приму все, что бы ни случилось.
