— Но дада, послушай, ведь это Америка, да и в Индии женщины сейчас уже работают, даже в Джаншедпуре.
— Ну вот, ты сейчас говоришь, как Раму и его жена, это она, Шила, воспитала свою дочь такой избалованной, даже никогда не шлепала, и вот, видишь, что вышло. Да ну и что, что Америка, мы-то ведь остаемся бенгальцами, разве нет? А мальчишки и девчонки, как ни крути, — все одно что масло и зажженная спичка: приблизь одно к другому — и вспыхнет рано или поздно.
Даю ему бутылочку масла брахми
[78]
для успокоения нервов.
— Дада, — говорю я, — ты и я — мы с тобой стары, для нас настало время молитв, молодые сами разберутся, как построить свою жизнь.
И каждую неделю дедушка Гиты приходит, полный негодования от новых событий.
— Что ты будешь с ней делать, в воскресенье она обрезала свои волосы так коротко, что даже видна шея. Я ей толкую: Гита, что ты творишь, волосы — выражение твоей женской сути. И что, ты думаешь, она мне ответила?
Я читаю ответ в морщинах на его лице. Но в знак поддержки спрашиваю, что же она сказала.
— Она хохочет, а сама откидывает с лица все эти беспорядочные лохмы и говорит: «О, дедушка, мне захотелось выглядеть по-новому».
Или:
— Эта Гита, сколько разной краски она накладывает себе на лицо. Уф, в мои времена только англичанки и проститутки такое себе позволяли. Приличная индийская девушка не стыдится лица, которым наделило ее Небо. Ты не можешь даже себе представить, сколько всего она с собой берет даже на работу.
У него такой возмущенный тон, что меня тянет улыбнуться. Но я только говорю:
— Может быть, вы преувеличиваете. Может быть…
Он прерывает меня, победно воздевая руку.
— Преувеличиваю, говоришь ты. Ха! Своими собственными глазами я видел все это в ее сумочке: тушь, румяна, тональный крем, тени для глаз и вся эта дребедень, не знаю, как она там называется, и помада — такая бесстыже яркая, так что все мужчины пялятся на ее губы.
Или:
— Диди, ты только послушай, что она учинила на прошлой неделе. Купила себе собственную машину! Это же тысячи — тысячи долларов, немереное количество денег, и такой пронзительно-голубой цвет, что режет глаз. Я говорю: Раму, что за ерунда, она ездила на твоей старой — и ничего, а эти деньги нужно было сохранить ей в приданое.
Но этот дурак, слепец, только улыбается, говорит: это ее собственные деньги, которые она сама заработала, и, кроме того, для моей Гиты мы найдем симпатичного индийского юношу, которому не нужно никакого приданого.
— Гита, — тихо зову я, когда он уходит, — Гита, чье имя значит сладкозвучная песня, сохраняй свое терпение, свое чувство юмора, свой вкус к жизни. Я воскурю для тебя цветок шампак
[79]
— да пребудет гармония в твоем доме. Гита, в которой Индия и Америка слились воедино в новую мелодию, пусть да простит тебя старый человек, что держится за прошлое всей силой своих слабеющих рук.
Сегодня дедушка Гиты снова зашел, но без своей обычной полосатой пластиковой сумки для продуктов, его руки висят безвольно, а пальцы странно неловко разведены от привычки что-то всегда держать и нести. Он немного постоял у прилавка, глядя на митайс невидящим взглядом, и, когда я спросила, что сегодня он берет, он взорвался восклицанием:
— Диди, ты не поверишь! — голос его громок от сознания случившейся беды и нарушенного чувства справедливости, но в нем я улавливаю и низкие частоты страха. — Сколько раз говорил я Раму, никуда не годится так воспитывать детей, особенно девочек — все время во всем потакать, исполнять все капризы. Вспомни, как в Индии и ты, и все твои братья и сестры нет-нет да и получали в свое время парочку хороших шлепков, и потом с вашим воспитанием не было никаких проблем. Разве я меньше любил вас, просто я знал, каков мой отцовский долг. Сотни раз говорил я ему: отдай ты ее замуж сразу, как только она окончит колледж, чего ты ждешь, пока какая-нибудь беда не постучалась в дверь? И вот — дождались…
— Что произошло? — я в нетерпении, мое сердце сжалось от дурных предчувствий, я пытаюсь взглянуть внутрь, но тоннели его разума засыпаны сухими листьями и пылью.
— Вчера получаю письмо от Джаду Бхатчай, моего старого армейского приятеля. Ищет подходящую партию для старшего племянника — превосходный жених, блестящий молодой человек: всего двадцать два — и уже районный младший судья. «Почему бы вам не прислать описание внешности и характера Гиты, конечно, с фотокарточкой, — пишет он, — может, родители согласятся». Хорошие новости, думаю я и благодарю в душе богиню Дургу, и незамедлительно, как только Раму приходит домой, сообщаю ему. Как-то он не очень обрадовался, сказал: «Она же воспитывалась здесь, сможет ли она прижиться в большом семействе в Индии?» А Шила, конечно, запричитала: «О, я не хочу отправлять мою единственную дочь так далеко». Женщина, говорю я ей, ты просто не способна думать. Разве твоей матери не пришлось тоже проводить тебя в дальние края? Ты должна сделать так, как будет лучше для нее. С самого рождения настоящий дом девушки — это семья ее будущего мужа. И разве мы можем найти семью для Гиты лучше, чем ветвь Джада-бабу, старого уважаемого брахмана, которого все знают в Калькутте. «Ну ладно, — сказал Раму наконец, — мы спросим Гиту»
Он на секунду остановился перевести дыхание. Мне так хотелось взять и вытрясти из него суть истории, но я стиснула пальцами край прилавка и терпеливо ждала.
— Да, ну так вот, наша мадам явилась, как всегда, поздно, в девять, заявила: «Я уже поела, помнишь, я говорила, что кое-кто из наших ребят собирался заказать вечером пиццу».
Меня так и подмывало спросить, с каких это пор ты среди «кое-кого из ребят», но заставил себя сдержаться. Ее отец рассказал о письме.
«Папа, — ответила она, — скажи мне, что это шутка, — и смеху-то, смеху. — Можете себе представить меня, сидящей целый день в запотевшей кухне, со связкой ключей на поясе сари». Раму сказал: «Ну ладно, хватит, Гита, все совсем не так, как ты это изобразила». Но я вмешался: «А что, Мисс Гордячка, как же твоя бабушка, да пребудет ее душа у лотосовых стоп Божественного, — разве не такова была и ее жизнь?» Она говорит: «Деда, не принимай мои слова на счет бабушки, просто это не для меня. И — раз уж мы заговорили об этом — свадьбы по уговору родителей лично мне бы не хотелось. Я выйду замуж за того, кого сама выберу».
Выражение на лице Раму было не очень радостным, а брови Шилы начали сдвигаться. Я возопил к ним: «Нет, вы слышите, а я вам говорил — надо было устроить ее в государственную школу-пансион Рамакришны в Чучура». Но тут она меня прерывает, слова срываются у нее с губ, обгоняя одно другое: «Я думаю, сейчас момент не менее подходящий, чем любой другой, чтобы сказать вам, что я уже нашла того, кого люблю».
Позор, никакого стыда — заводить разговор о любви при родителях, передо мной, своим дедом.
