И пусть я понесу должное наказание!
Так тихо вокруг, как будто я осталась совсем одна и парю в галактическом мраке. Кружусь и пылаю, и никто никогда не услышит, как в конце концов, взорвавшись, я обращусь в ничто.
— Ну что ж, — наконец слышится голос.
— Что теперь будет?
— Узнаешь, — и голос теперь слабый, далекий, спокойный. — Придет время — узнаешь.
В полумраке вечера я сижу за прилавком и нарезаю кончиком своего волшебного ножа семена калонджи, они размером не крупнее личинки жука-долгоносика.
Это занятие требует предельной сосредоточенности. Я должна произносить определенные заклинания, в то время как острие ножа ровно входит в ломкую жесткую сердцевинку; должна делать вдох и задерживать дыхание, пока не пройду опасный момент. Так что прежде чем приняться за это, пришлось дождаться закрытия магазина.
Я работаю без остановки. К тому времени, как сегодня зайдет Харон — каждый вторник он забегает по пути на вечернюю молитву, — его пакет должен быть готов. Не знаю почему, но до сегодняшнего дня, как только я подумаю о нем, все холодеет и сжимается у меня внутри. Ножик взлетает и падает, вверх-вниз, вверх-вниз. Семена калонджи громко гудят, как пчелы.
Я должна правильно прижать, расщепить каждое семечко ровно наполовину до серединки. Я должна поддерживать нужный ритм.
Немного быстрее — и горошинки разлетятся, медленнее — и незримая цепь, связывающая все расщепленные семена в одно энергетическое целое, распадется, и черная энергия рассеется в окружающем пространстве.
Может быть, потому я и не услышала, как он вошел, и невольно вздрогнула, когда он внезапно заговорил. И почувствовала на своем пальце укол лезвия, как всполох огня.
— У тебя кровь течет, — сказал Одинокий Американец, — я страшно извиняюсь. Мне следовало постучаться или как-то дать знать…
— Все о'кей. Нет-нет, правда, всего лишь царапина.
В голове же стучит мысль: я уверена, я закрывала дверь, точно ведь закрывала…
И: кто он такой, если проходит сквозь двери…
Затем все мысли были сметены искрящейся золотом волной счастья.
Кровь капала с моего пальца на горку калонджи, теперь красно-черную и разрушенную. Но, наполненная золотым счастьем, я не находила в своей душе места для огорчений.
— Позволь-ка… — сказал он и, не успела я воспротивиться, поднес мой палец к губам. И пососал.
Жемчужная гладкость зубов, горячая и влажная атласная поверхность внутренних губ, язык медленно скользит по ране, по коже. Его тело — мое тело — становятся одним.
Тило, могла ли ты даже помыслить когда-нибудь о таком… Я хотела бы наслаждаться этим моментом вечно, но должна вымолвить:
— Зачем же, я сейчас что-нибудь приложу, — и отступить, хотя, кажется, не осталось уже никакой воли.
В кухне я нахожу мешочек с высушенными листьями нима. Намоченные в меде и приложенные к коже, они лучше всего исцеляют раны.
Но я посмотрела на палец — кровь уже не течет, только бледный красноватый порез свидетельствует о том, что что-то вообще случилось.
Может быть, тело, созданное магией и огнем, не кровоточит так, как обычное.
Но про себя думаю:
«Это все он, это все он».
Когда я вернулась к себе за прилавок, он сидел на корточках перед стендом с сувенирами ручной работы и разглядывал сквозь поцарапанное стекло миниатюрных слоников, вырезанных из сандалового дерева.
— Тебе они нравятся?
— Мне все здесь нравится, — его улыбка, словно цветок, раскрывающий лепесток за лепестком, скрывает в глубине что-то большее, чем слова.
Тило, глупо воображать себе, что он видит тебя сквозь магическую оболочку.
Я перебираю пальцами фигурки слоников, пока не нахожу одного — самой тонкой работы: аккуратно прорезаны глазки, ушки, линия хвоста, крошечные бивни слоновой кости остры, как кончики зубочисток. Я вытаскиваю его наружу.
— Я хочу, чтобы ты взял его.
Другой на его месте стал бы отказываться. Он не стал.
Я вложила слоника в его ладонь и пронаблюдала, как смыкаются его пальцы. Его ногти полупрозрачно светятся в тусклом свете магазина.
— Слон — символ обещаний, которые помнят и выполняют.
— А ты всегда выполняешь свои?
О боже! Почему ему пришло в голову это спросить? Я продолжаю как ни в чем не бывало:
— Дерево сандал — для смягчения боли, слоновая кость — для стойкости духа.
Он улыбнулся, мой Одинокий Американец, его ничуть не обманул мой уклончивый ход. Я смотрю, как один уголок его губ пополз вверх, обозначив на щеке упругую ямочку, такую славную, что мне страстно хочется к ней прикоснуться.
Чтобы себя отвлечь, я спрашиваю:
— Зачем ты пришел?
Тило, что если он скажет — к тебе?
— А что, всегда должна быть причина? — он все еще улыбается, нежно-острой притягательный облачной улыбкой, которая еще немного — и унесет меня в какие-то безвозвратные дали.
Я стараюсь придать голосу строгость:
— Всегда. Но только мудрые могут объяснить причину.
— Тогда, может быть, ты мне скажешь, что со мной, — его лицо посерьезнело, — сможешь понять по моему пульсу, как — я слышал — могут индийские доктора. — И он протянул мне худую руку, на которой видно переплетенье лазурных жилок под кожей.
— При чем здесь индийские доктора? — не могла удержаться я, чтобы не сказать. — Наши доктора учатся в медицинских колледжах точно так же, как и ваши.
Но — да простят меня специи — я беру его руку.
Я обхватываю пальцами его запястье, легкое, как невысказанное желание. Его кожа пахнет лимоном, солью и солнцем, обжигающим белый песок. Наверное, это только у меня в воображении мы сейчас будто бы вместе качаемся на волнах моря.
— Леди, леди, что здесь, черт возьми, происходит?
Харон, стремительный, как молния, врывается в дверь, закрывая ее пинком ноги. На его лице написано недовольство и подозрение.
Я отдергиваю руку, как какая-нибудь деревенская девчонка, застигнутая врасплох. И говорю, запинаясь:
— Харон, я и не думала, что уже столько времени.
— Иди пока помоги ему, я подожду, — говорит мой Американец невозмутимым голосом. Он неспешной походкой идет и скрывается в дальнем конце магазина между полок, уставленных пакетами с различными сортами гороха — мунг и урид — и техасским длиннозерным рисом.
Харон провожает его глазами, губы его плотно сжаты.
— Леди-джан, будьте осторожнее, уже темно, а вы пускаете всех подряд. Мало ли кто тут ходит…
— Харон!
Но его понесло — переключаясь на английский, Харон повышает голос так, что он эхом отдается в самых дальних уголках магазина. Его язык делается неповоротливым и тяжелым из-за слов, к которым он не привык. Неожиданно я чувствую стыд за его грубый акцент. Потом еще более глубокий стыд, от которого, как от пощечины, горит лицо, — за то, что стыжусь.
