И впервые в его сознании я уловила некое движение, как будто водоросль качнулась где-то на дне, глубоко в толще воды, почти незримо в просоленном полумраке.
Это желание. Я еще не разгадала его. Но поняла только, что оно каким-то образом включает меня.
Тило, ты всегда только выполняла чужие желания, но сама никогда не была предметом желаний.
Счастливая улыбка растянула уголки моих губ, хотя Принцессы не очень-то привыкли улыбаться.
Одинокий Американец, ты прошел испытание дневным светом. Ты не показался заурядным. Но я не успокоюсь, пока не отгадаю твое желание.
Я толкнула дверь, ожидая сопротивления. Но она легко поддалась, широко распахнувшись, как будто в приглашающем жесте.
— Заходи, — и слова не липнут к языку и не застревают у меня в горле, как я опасалась.
— Не хотел беспокоить, — проговорил он.
Дверь за нами мягко закрылась. Мой голос отозвался в напряженной гнетущей тишине, как звук колокольчика.
— Как может побеспокоить тот, кого так рады видеть.
Но внутри горстью сухого песка оседает вопрос: специи, вы и правда со мной или затеяли какую-то игру?
— Но я должна тебя предупредить, — говорю я, протягивая моему Американцу чаначур.
В голове стучит: да ладно тебе, Тило, почему бы и нет? В конце-то концов, сам виноват.
Искушение, соблазнительное, как пуховая перина. Так хочется позволить себе утонуть в ней.
Все же нет, Одинокий Американец, я не хочу, чтобы ты потом говорил, что я воспользовалась твоим неведением.
Поэтому я продолжаю:
— Основная специя здесь — кало марич, черный перец.
— Ага, — все его внимание в это время уже на бутерброде, который он нюхает. Специи заставляют его чихнуть. Он смеется, трясет головой, губы сложились, будто он неслышно присвистнул.
— Черный перец обладает способностью вытягивать все секреты.
— А ты думаешь, у меня есть секреты? — с озадаченным видом он отламывает кусок от бутерброда, который крошится у него между пальцев, и запихивает в рот.
— Я уверена, что есть, — говорю я, — потому что и у меня есть. И у каждого.
Я наблюдаю за ним, не уверенная в том, что специя будут работать теперь, когда я раскрыла ее магию. Так я еще не поступала, этот путь для меня нехожен, поэтому что будет в результате — скрыто от меня темным туманом.
— Его не так надо есть? — спросил он, когда еще кусок чаны рассыпался в его пальцах, усеяв грудь рубашки желто-коричневыми крошками.
Я невольно смеюсь:
— Подожди, давай я сверну тебе кулек, как мы делаем в Индии.
Из-под прилавка, где я обычно храню старые индийские газеты, я достаю кусок бумаги. Сворачиваю в конус и кладу кушанье.
— Высыпи немного себе на ладонь. Если ты немного потренируешься, то сможешь даже подбрасывать и ловить ртом, но пока просто подноси руку к губам.
— Да, мамочка, — изобразил он послушного мальчика. Так что сидит сейчас Мой Американец на прилавке, болтая ногами и поедая горячий бутерброд с острыми специями из бумажного кулька, так, будто это для него обычное дело. Он сидит босой, потому что ботинки снял еще у двери. Это ботинки ручной работы из мягчайшей кожи, их блеск не поверхностен, он исходит откуда-то из глубины. Ботинки, которые бы вызвали у Харона зависть и ненависть.
— Ну, ваше почтение, — выговорил он, — как говорят индийцы.
— Но не когда они в магазине.
— Но разве ты бываешь где-то еще?
Месяц проходит за месяцем, так много людей приходят и уходят, но только он обратил на это внимание. Ну разве не глупо, что приятное ощущение поднимается, словно электрическое покалывание от самых кончиков пальцев.
— Я другая, — говорю я.
— А почему ты думаешь, что я нет? — он улыбается долгожданной улыбкой,
Как прекрасны, думаю я, ступни моего Американца. (А лицо? Нет, я уже потеряла чувство дистанции, чтобы объективно со стороны оценить это.) Но его ноги: пальцы на ногах тонкие, безволосые, лишь слегка изогнутые, подошвы цвета светлой слоновой кости, но не такие гладкие. Я могу представить, как я держу их своими руками, кончиком пальца скольжу по всем неровностям…
Стоп, Тило.
Он ест с аппетитом. Крепкие белые зубы вгрызаются без смущения в жареный гарбанзо, желтые палочки сев, пряные арахисовые орешки в красноватой шкурке.
— М-м-м, вкуснота, — но при этом втягивает в себя воздух маленькими остужающими глотками, чтобы охладить жжение на языке.
— Это слишком остро для рта белого человека. Я же говорила — попробуй что-нибудь другое. Может быть, принести стакан воды?
— И испортить этим весь вкус, — ответил он, — Ты смеешься, — и втянул в себя еще воздуха, но рассеянно. Что-то его задело.
Минуту погодя он спросил:
— Значит, ты думаешь, что я белый.
— Не хотела никого оскорбить, мне так показалось.
Он слегка улыбнулся, но я видела, что-то еще его озадачило. Я не пытаюсь прочесть его мысли. Если бы даже и могла. Я хочу, чтобы он сам со мной ими поделился.
— Если бы ты сказал мне свое имя, — начинаю я, — может быть, я бы поняла, кто ты.
— Как же просто, оказывается, все узнать о человеке.
— Я никогда не утверждала, что это просто.
Он доел в молчании, покачал головой, когда я предложила еще. Затем развернул кулек и, положив на прилавок, разгладил его, как будто этот лист газеты мог еще ему пригодиться для чего-то. Между бровей у него залегла острая складка — неудовольствия или боли. Взгляд из-под полуприкрытых век блуждает, как у дикого зверя, направленный мимо меня на что-то, видимое только ему.
Я задала вопрос слишком личный, слишком поторопилась?
Он встал на ноги, торопливо отряхнул брюки, как будто куда-то опаздывал.
— Огромное спасибо за еду. Мне надо идти. Сколько я тебе должен?
— Это было угощение, — надеюсь, голос не выдал, как я уязвлена.
— Нет, достаточно угощений, — слова жестки, как стена между нами. Он положил бумажку в 20 долларов на прилавок и направился к двери.
Тило, тебе следовало подождать с вопросами. А теперь ты его потеряла.
Его ладонь на ручке двери. У меня такое ощущение, как будто она сжала мое сердце. Перец, где же ты в час необходимости?
Он повернул ручку, дверь плавно открылась, предательски мягко, даже без единого звука.
Я подумала: пожалуйста, не уходи. Можешь не рассказывать ничего, если не хочешь. Просто побудь со мной еще немного.
Но я не могу произнести этого вслух, эти умоляющие слова, которые обнажат мое тоскующее сердце. Ведь я и до сих пор все еще остаюсь дарительницей, повелительницей желаний.
