И все же я уточняю:
— До заката.
— Обещаю. А теперь сделаешь кое-что для меня?
Мое «да» выскакивает само собой, ведь я, Тило, так привыкла выполнять просьбы. Тогда я непривычно осторожно добавляю:
— Если смогу.
— Постарайся быть счастливой, о'кей? По крайней мере, пока мы не вернемся.
Я молчу. Смотрю на дверь Харона, вспоминаю каменное выражение на его лице, когда видела его в последний раз.
— Пожалуйста, я так хочу видеть тебя счастливой, — умолял Равен, сжимая мои руки в своих.
Ох, Американец, как ты умеешь играть на струнах моей души! Ты знаешь, что я соглашусь сделать для тебя то, что считаю не вправе сделать для себя. Все ли женщины таковы?
— О'кей, — отвечаю я и чувствую, как растворяется вся тяжесть, скопившаяся внутри.
Мы спускаемся по ступенькам. Здесь, на темной лестничной клетке, я оставляю груз своей души (сейчас я перестану думать об этом) до вечера, пока не вернусь.
Вот и место привала. Он наполняет стакан прозрачно-золотистой жидкостью цвета неба над нами, протягивает мне. Некоторое время я довольствуюсь тем, что только смотрю. Как у некоторых людей в самых, казалось бы, простых, неосознанных действиях сквозит благородная утонченность. Для меня это удивительно, ведь я сама никогда не отличалась никакой утонченностью, даже когда была в своем молодом теле.
Когда я отпила (еще одно правило Принцессы нарушено), вино прокатилось по жилам холодом, потом жаром, пятнышки света, скопившиеся в уютном пространстве под веками, замерцали. Он взял мой стакан, повернул его и тоже отпил — так, что губы коснулись того места, где только что касались мои. Мой рот наполняется терпкой сладостью, страхом и предвкушением. В голове у меня легкость и парение. Это вино или он?
Сегодня у меня каникулы, решила я, ни больше, ни меньше, как у тех туристов, что жизнерадостно порхают, как бабочки, повсюду. Каникулы от себя самой. Отдых у океана, что листом плавленого золота простирается до самого горизонта и навевает слезы.
Кто не согласится со мной, что даже я имею право на такой день, один единственный раз в жизни.
Равен опускается на колени прямо на землю, несмотря на свои брюки от Bill Blass, и выкладывает все, что приготовил для нашего ленча: булку хлеба длиной с его руку, нарезанные ломтики сыра в толстой белой шкурке, деревянную плошку, до краев наполненную земляникой, каждая ягодка формой похожа на поцелуй. Мне все это кажется невероятной экзотикой, но, когда я признаюсь ему в этом, он со смехом отвечает, что вообще-то это самая обычная еда. Я знаю, что это правда. И все же, когда я беру в руки ягодку, мне кажется, что это какой-то алый самоцвет, совершенный по форме в своей светящейся округлости, и, когда я пробую ее, меня переполняет ее чистый, неземной аромат. И вдруг я понимаю, что таким же странным должно казаться Равену все то, что привычно окружает меня в магазине: кориандр, гвоздика, чана
[86]
— и на меня нашла тень неизъяснимой и неясной, как дымка, печали.
Стоп, Тило, сегодня ты отдыхаешь и от своих мыслей тоже,
Итак, я полностью переношу внимание туда, где нахожусь, где волны Тихого океана невидимо бьются о берег где-то внизу, а над нами крики кружащихся чаек, — в это место, которое я запомню как никакое другое. Где я откидываюсь назад, в этот миг величественная, как какая-нибудь императрица (да, я), чтобы опереться о ствол кипариса, который тысячи лет гнули ветра, и направляю свой взор на просоленные морем купальни, поблескивающие на воде, как мираж.
— Построены, — поясняет Равен, — каким-то глупым мечтателем.
— Как я, — говорю, улыбаясь.
— И я, — он тоже улыбается.
— О чем ты мечтаешь, Равен?
На миг он смутился. Как будто робость овеяла его крылом, что так редко в мужчине.
Затем на его лице появилось новое выражение, от которого мое сердце затрепетало. Потому что это лицо говорило: у меня больше нет от тебя секретов.
Я мечтала об этом с того самого момента, когда впервые увидела тебя в тот облачно-хрустальный вечер. И до сих пор.
Равен, ну разве не глупо, что мне сейчас страшно, мне, Тило, хранящей так много чужих секретов — и мужских, и женских. Но я боюсь, что, когда узнаю твое желание, ты перестанешь отличаться от других, от всех тех, кто приходит в мой магазин. Ты получишь мою помощь и через это деяние будешь потерян для меня навсегда.
Возможно, так будет лучше. Мое сердце снова будет принадлежать только специям.
При одной мысли об этом мой ум засуетился, строя безумные планы, как найти способ помешать тебе говорить. Но я уже слышу твои слова: они обращаются в золотые крупинки в этом воздухе, полном соленых брызг.
— Я мечтаю о рае на земле.
Рай на земле! Эти слова заставляют меня вспомнить остров с вулканом, вокруг — куда ни кинешь взгляд — зеленоватый простор океана, манящие листья кокосовых пальм. Между пальцев ног забиваются теплые крупинки песка, остро посверкивающие серебром, как слезы в моих глазах, которым я не могу дать волю.
Равен, можешь ли ты знать…
Но он поясняет:
— Высоко-высоко в горах сосны и эвкалипты, влажный запах деревьев, коры и шишек, а воды в ручьях такие свежие и прохладные, что когда отхлебнешь — кажется, будто до этого ты никогда не пил настоящей воды.
Мой Американец, вот и в очередной раз ты показал, как несходны наши миры, даже в наших мечтах. Он продолжает:
— Нетронутая природа, суровая и прекрасная одновременно. Где можно жить словно бы первобытной жизнью, бок о бок с медведями, тянущими морды к ягодам, с антилопами, замирающими на мгновение, чтобы прислушаться. Горными львами, устремленными за своей быстроногой добычей. В белом небе кружат черные птицы. И ни одного мужчины или женщины, кроме…
В моем взгляде вопрос.
— Я тебе все расскажу, — говорит Равен, отбрасывая назад радужную волну волос, — но я должен начать с того момента, когда все это родилось — моя мечта и моя война.
Ты и война — Равен, с твоими спокойными нежными руками, твоими чуткими губами. Не могу себе представить.
Когда я это подумала, солнце померкло. Стая ворон, хлопая крыльями цвета листьев дерева ним, пересекла небо над головой. Их унылые крики пали на нас, как предостережение.
В напряженных уголках рта у Равена собрались тени. На его лице обозначились угловатости и темные провалы, вся мягкость ушла. В это мгновение передо мной было лицо человека, который способен на все.
Тило, ты совсем не знаешь его. А между тем всем ради него рискуешь. Это ли не апофеоз глупости?
Высокий гул, как от самолета-бомбардировщика, возникший у меня в ушах, перекрывает слова Равена. Но я уже знаю, о чем он поведет речь.
