Не подозревая о том, что мои глаза застилает жаркая пелена, он кивает на меня:
— Вот кто эксперт. Это ее вам надо приглашать.
Та, что в кружевном бюстгальтере, отмела его предложение взмахом ресниц.
— Вот моя карточка, — улыбнулась она, накорябала что-то на ней и вложила ему в руку. Вижу, как она провела своими пальцами по его ладони, томно, многообещающе. — Позвони мне, если передумаешь.
Комок жара взрывается. Когда дым рассеивается, я ясно вижу, что сделаю.
Он помогает им донести до двери покупки. Заботливо закрывает дверь машины, дружески машет напоследок.
Равен, ты не отличаешься от других мужчин, тебя притягивают красивые ножки, изгиб бедер, влажное посверкивание бриллиантиков на шелковой коже груди.
Он снова перегнулся через прилавок, как ни в чем не бывало, и снова взял мою руку:
— Тило, милая, так каков твой ответ?
Я вырываю свои руки. Занимаю их какой-то работой: складываю, раскладываю, протираю, чищу.
— Тило, ответь.
— Приходи завтра вечером, — отвечаю я, — после закрытия магазина. Тогда я дам тебе ответ.
Я смотрю ему вслед, пока он идет к двери. Мягкая пружинистость шага, теплое мерцание волос, под одеждой золотистая гладкость тела. Мое сердце сжимает тоска.
О мой Американец, если тебе нужна красота и молодость, то, что радует глаз, то, к чему можно прикоснуться, — я исполню твое желание. Я призову силу специй, чтобы воплотить твои самые потаенные фантазии о моей стране.
И затем я исчезну.
Когда я смотрю вниз на свои крючковатые руки, то обнаруживаю в них разорванную в клочки карточку, которую девушка дала Равену. И которую он предпочел (но почему?) здесь оставить.
Макарадвай
На отдельной полке в задней комнате лежит макарадвай, король всех специй. Все это время он ждал, не сомневаясь, что я приду. Раньше или позже. Днем, месяцем, годом. Для макарадвая это не имеет значения, он побеждает время.
Я беру в руку тонкий пузырек, держу, пока он не начинает нагреваться от тепла моей ладони.
Макарадвай, я здесь, как ты и предсказывал. Время для меня, Тило, здесь истекает, и я готова нарушить последнее, самое сокровенное, правило.
Какое? — спрашивает макарадвай.
Макарадвай, ты же знаешь ответ, так зачем же заставляешь меня говорить?
Но специя в ожидании молчит.
Сделай меня прекрасной, макарадвай, прекраснее в тысячу раз, чем он может себе представить. Дай мне красоту, какой не видывал мир. Всего на одну ночь. Но чтобы его кожа горела, его пальцы были обожжены ею навеки. Чтобы он не смог быть с другой женщиной, не вспоминая при этом меня с сожалением.
Смех специй глубокий и низкий, но не враждебный.
Ах, Тило.
Я знаю, что не должна просить этого для себя. Я не буду разыгрывать раскаяние, не буду притворяться, что мне стыдно. Я прошу этого с гордо поднятой головой, прошу как собственного желания — исполните его или отриньте, если хотите.
Желаешь ли ты этого больше, чем желала нас на острове, в тот день, когда ты готова была броситься с гранитной скалы, если бы Мудрейшая не приняла тебя?
Специи, зачем вам нужно все время сравнивать? Каждое желание на земле — особенное, как и каждая разновидность любви. Вы, что родились на заре мира, должны это знать, как никто другой.
Отвечай.
Посудите сами. Ему я дарю одну ночь, вам же — остаток всей жизни, каким бы он ни был, по вашей воле, — сотня лет на острове или же один момент горения и растворения в огне Шампати.
По мере того как я это говорю, мои последние сомнения развеиваются, как и последние надежды. Я отчетливо вижу свое будущее в блеске стекла пузырька. Понимаю, что для меня не суждено. И принимаю это.
Тило, это не для тебя — обыкновенная человеческая любовь, обыкновенная человеческая жизнь.
Мой ответ удовлетворителен. Специи больше не задают вопросов. Пузырек теперь горячий в моих руках, его содержимое плавится. Я подношу его к губам.
И слышу из далекого прошлого голос Мудрейшей:
— С макарадваем, самой могущественной из всех специй, что когда-либо были, нужно обращаться с особенной осторожностью. Иначе вас ждет безумие или смерть. Отмерьте тысячную долю от показателя веса человека, которому нужно это лекарство, смешайте с молоком и плодом амла. Пить его надо маленькими глотками, одну ложку в час, в течение трех дней и ночей.
Я выпиваю все сразу, одним глотком. Через три дня и три ночи я буду кто его знает где.
Этот глоток пробивает мое горло, как пуля, и опаляет таким жжением, которое я никогда в жизни не ощущала. Все взрывается — глотка и пищевод — по мере того, как специя проходит в желудок. Голова сначала вздувается, словно гигантский воздушный шар, затем съеживается в кусок свинца. Я лежу на полу. Рвота извергается так обильно, как кровь из прорванной артерии. Мои пальцы растопырились и онемели; мое тело содрогается и бьется в конвульсиях, не подвластное моей воле.
Непомерно самоуверенная Тило, решившая, что сможет впитать яд, подобно Шиве, рискнувшая всем неизвестно ради чего, — сейчас ты умрешь.
Неизвестно ради чего. Эту мысль тяжелее всего принять.
Но постойте, боль утихает, теперь я уже могу, хоть и с трудом, втянуть носом воздух. В то же время я чувствую, как глубоко внутри тела что-то меняется: передвигается, стягивается, срастается. Макарадва делает свою работу.
И предупреждает: к завтрашней ночи ты достигнешь пика красоты. Наслаждайся ей. Но к следующему утру она рассеется и исчезнет.
Ох, специи, к чему мне беспокоиться о следующем утре. К тому времени я тоже уже исчезну.
Будешь ли ты счастлива, уходя, или придешь к нам с сердцем, омраченным тенью сожаления?
Я приду без сожалений, — говорю я. И почти верю своим словам.
Но, — добавляю я. — Осталось еще двое на моем попечении, кому я не помогла. Я не могу спокойно уйти, пока не узнаю, чем закончилась их история.
А, тот мальчик, та женщина. Но их история только начинается. Это твоя — подходит к концу.
Понимаю. Но хотя я не имею права требовать этого, все же я хочу увидеть их в последний раз.
Еще желания, Тило? Разве ты уже не использовала право последнего желания?
Прошу!
Посмотрим, ответили специи, снисходительно, голосом победителя.
Мой последний день выдался, как нарочно, таким ясным, что разрывается сердце: небо окрашено в светлый индиго, в воздухе носится аромат роз, хотя, как подобное возможно в этом городе, я не знаю. Я еще полежала на своем тонком матрасе, боясь взглянуть на себя, но затем наконец поднесла руки к лицу. Узловатости на суставах исчезли, пальцы стали длиннее и уже. Еще не совсем молодые, но все к тому идет.
