Я облегченно вздыхаю. Специи, простите меня, что до сих пор я не осмеливалась надеяться.
О, молодые, вам не понять тот восторг, с которым я поднялась со своего матраса. Как простое потягивание, распрямление обновленных рук (примерно среднего возраста) наполнило меня головокружительной, непозволительной радостью.
Стоя под душем, я скользила руками по телу, убеждаясь, что оно становится все более упругим буквально под пальцами. Мокрые волосы упали мне на глаза густыми прядями.
Уже, значит, так. А к ночи — насколько больше…
Нетерпеливая Тило, отложи пока мысли о ночи. Еще целый день работы, столько всего нужно успеть сделать за день.
Я сделала на голове пучок, надела свое американское платье из SEARS и приоткрыла входную дверь, чтобы вывесить табличку: ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ.
На ступеньках — букет, расплескивающийся красным бархатным светом. Розы цвета крови девственницы. «До вечера» — в записке.
Я прижимаю их к себе. Даже касание их шипов — наслаждение. Я поставлю их в кувшин на прилавок. Весь день мы будем смотреть друг на друга и улыбаться нашей общей тайне.
Новость о распродаже разошлась быстро. Магазинчик заполнен как никогда, касса стучит без устали, мои пальцы (все моложе, моложе) устали нажимать на кнопки. Ящичек для денег полон купюрами. Когда деньги перестали в него помещаться, я набиваю ими пакет для продуктов и улыбаюсь над иронией того, что мне, Тило, от этих банкнот пользы не больше, чем от сухих листьев.
Я бы все здесь отдала бесплатно, по любви. Но это не разрешается.
— Что случилось? — покупатели желают узнать причину, забрасывают вопросами.
Я объясняю им, что старая женщина закрывает магазин по причине здоровья. Да, нечто внезапное. Нет-нет, не настолько серьезно, не волнуйтесь. А я — ее племянница, которую она попросила помочь в этот последний день.
— Передайте ей до свидания. Передайте, что мы очень благодарим за помощь. Скажите, что мы всегда будем ее помнить.
Я тронута теплотой, что наполняет их слова. Хотя и знаю, что все, что они говорят, и все, во что верят, — всего лишь иллюзия. Когда-нибудь, в конце концов, все забывается. И все же я представила себе, как, проходя по этой улице в следующем месяце, в следующем году, они показывают: «Вот здесь была эта женщина. Ее глаза, как магнит, вытягивали из человека все самые сокровенные тайны, — говорят они детям. — А что она могла делать с помощью специй! Внимательно слушай, что я расскажу».
И они рассказывают.
Позже, днем, замедленной походкой является дедушка Гиты, время от времени делающий остановки, чтобы перевести дух.
— Все еще больно, диди, но я должен был прийти поблагодарить тебя, рассказать, что слу…
Он остановился на полуслове, насупился, уставившись на меня. И продолжал хмуриться даже после моего объяснения.
— Как она может вот так просто взять и уйти? Не может такого быть.
— Не все в ее власти. Иногда приходится поступать по необходимости.
— Но у нее столько силы, она могла…
— Нет, — отрезала я, — не для этого дается сила. Вы, человек, умудренный возрастом, должны были бы это знать.
— Умудренный… — он криво улыбнулся, затем стал снова серьезным. — Но мне нужно, чтобы она все узнала!
— Уверена, она и так все знает.
Он недоверчиво сдвинул брови и поправил очки, бедный дедушка Гиты: его лишили удовольствия поделиться произошедшим.
— Вернулась Гита домой тем вечером?
Он вскинул голову:
— А вы-то откуда знаете?
— Моя тетушка все рассказала мне и велела ждать, не придете ли вы.
Он посмотрел на меня долгим взглядом. Наконец проговорил:
— Да, они вернулись вместе с Раму. Ее мать так обрадовалась, что уже поздно вечером снова взялась за готовку: сделала рыбу с горчицей, чолар даль с кокосом, все, что особенно любит Гита. Мы вместе сидели за столом и беседовали, даже я был, так как принял лекарство и мне полегчало. Хотя, к сожалению, я пока еще не могу есть, — он прищелкивает языком с видом огромного сожаления, как бы подразумевая, что столько вкусной еды пропало зря. — Как бы то ни было, все были очень счастливы и деликатны: беседовали только на тему работы и кино, вспоминали родственников, что остались в Индии, — в общем, старались никого не задеть ни единым словом, особенно я. Твоя тетушка может мной гордиться: я держал язык за зубами: не спрашивал все подряд, только нет-нет, да и вставлю словцо по поводу политических новостей в стране.
И вот уже перед тем, как мы встали из-за стола мыть руки, Раму сказал: «Ну ладно, может, предложишь твоему молодому человеку нанести нам визит?» А Гита очень тихо ответила: «Если позволишь, папочка». Раму тогда добавил: «Только не воспринимай это как разрешение». Гита ответила: «Я знаю». И все. Все разошлись по своим комнатам, но улыбаясь.
Когда он взглянул на меня, я увидела, что эта улыбка все еще держится в морщинках на его лице.
— Я счастлива за них и за вас.
— Отец с дочерью очень похожи, оба очень гордые. Я уверен, они еще столкнутся не раз.
— Если не будут забывать о любви, — говорю я.
— Я им напомню, — он горделиво похлопал себя по груди.
— Это как раз то, что тетушка велела вам передать. И, кроме того, она сказала, что вы должны забрать все масло брахми из магазина. Для спокойствия духа, сказала она. Нет-нет, это от нее прощальный подарок.
Он наблюдал, как я заворачиваю бутылки в газету и кладу в пакет.
— Значит, она все-таки не собирается возвращаться?
— Не думаю. Но кто знает, как все повернется, — я приложила все усилия, чтобы мой голос прозвучал светло, хотя печаль подступала к горлу.
— А у тебя — ее глаза, — сказал он, уже поворачиваясь, чтобы уйти, — я и не замечал все это время, какие они красивые.
Он больше не стал ни о чем спрашивать, этот пожилой человек в очках, который видит больше, чем иной и с превосходным зрением. И я тоже не стала больше ничего говорить. Пусть это будет наш с ним секрет.
— Передайте ей, — сказал он, — я желаю ей счастья. Я помолюсь за нее.
— Благодарю, — ответила я, — она в этом сейчас как раз очень нуждается.
Но смотрите, кто заходит в мой магазин — какая-то молодая женщина, которую я не знаю: кожа черная, как слива, курчавые волосы заплетены в сотню мелких косичек, улыбка — как только что испеченный хлеб.
— О, как интересно. Никогда здесь не была.
У нее что-то есть для меня — конверт. Я сначала оторопела, но потом, по ее небесно-синей униформе и большой сумке через плечо, по эмблеме с птичкой с изогнутым клювом на нарукавной ленточке, я понимаю. Это девушка-почтальон.
— Мое первое письмо, — говорю и с любопытством беру его. Я смотрю на то, что написано от руки, но почерк мне незнаком.
