Так было еще вчера. А сегодня, сейчас – сейчас он вспомнил о недавнем допросе. Вспомнил в красках и со стыда выдал себе партию моральных оплеух. Как легко было допустить, что бабка съехала, – и дело с концом, качайся себе на стуле, томись, в окно поглядывай. А если она права? Что, если все так и было? Мирон, к несчастью, не мог не копить данные и не анализировать накопленное. А накопилось уже порядочно. Чего стоило одно только чудесное преображение алкаша!
М-да, дивный был бы свидетель – впервые за много лет протрезвевший алконавт. Но он действительно бросил пить, о чем сообщил Мирону приятель, глубоко потрясенный территориальный инспектор. Да и у бабки артрит прошел, даже справочка на то имелась. С точки зрения любого нормального человека – и Миронова начальника в том числе – все это бред полный. Погребенный иод грудой неразмотанных дел сыскарь не может себе позволить бескомпромиссно доискиваться до правды в каждом таком вот случае из одной только любви к искусству. «Дело о похищенном платке», мать вашу! Или вот, еще лучше: «Дело о милосердном демоне».
Демон… Именно это слово, округлив протрезвевшие глаза, опасливо шептал помоечник. Это же слово твердила вредная пенсионерка, всякий раз мелко крестясь, словно не было за плечами геройской атеистической юности. Внесенное в протокол, оно смотрелось предельно дико. Но, услышав о деле некоего Марека – серьезное признание сделал парень, девочек насиловал! – он понял, что все изменилось. Во всяком случае, изменилось для Мирона. Коллеги и, что хуже, начальство были иного мнения, и Мирон что-то сильно сомневался, что показания его маргиналов удастся приплести к делу Марека. Ответ на все один: алкогольная интоксикация и старческий маразм. Очень скоро, чувствовал Мирон, уважаемый господин начальник вызовет его к себе в кабинетик и прикажет – по-хорошему так, по-отечески – развязываться немедленно с полоумной бабкой, перестать тратить драгоценное время черт знает на что и приступить, наконец, к нормальным «оперативно-розыскным мероприятиям». Мирон и сам был бы рад развязаться. Только не мог – не пускало что-то.
Сон был на редкость мерзопакостный. Дан будто бы лежал на земле, не в силах пошевелиться, голый и беспомощный, в окружении мертвенно-сизых колеблющихся теней. А на груди у него медленно, гадко шевелилось членистое существо длиной в половину ладони, с гладким, как лакированное дерево, трубчатым панцирем. Пучки бледных лапок в сочленениях непрерывно двигались, и каждая впивалась в кожу крохотной присоской, а единственный глаз, выдвигающийся спереди на длинном стебельке, изучал Дана с холодной брезгливостью. Сон был отвратительно реален, и Дан забился в ужасе, безуспешно пытаясь отстраниться от маленького мучителя, когда тот принял решение: глаз молниеносно втянулся внутрь, лапки бешено замерцали, раздирая кожу, и суставчатая тварь, извиваясь, стала погружаться и врастать в Дана под ликующие завывания теней.
Дан вылетел из кошмара как пуля из ствола и сел рывком, мокрый и задыхающийся, медленно приходя в себя. Вокруг царил умиротворяющий, горячо любимый бардак, знакомый до последнего носка на резной спинке антикварного стула. Светло-желтые стены, циновки на полу, большущее окно в белой пене занавеси – светелка начитанной девушки. Совсем рядом, на низком столике, пылился куцый, плебейски широкий меч незамысловатой листовидной формы. Собственноручно – и с каким азартом! – кованный. Не верится, но лишь несколько дней назад он поглощал все мысли Дана. Увесистая штуковина предназначалась в подарок председателю клуба реконструкторов, в котором у Дана имелись приятели. Тот был крепко сдвинут на республиканском Риме, вот Дан и выделал для него гладиус – все как положено, из самой дерьмовой стали, какую только сумел найти. Только что об коленку не гнулся. А поскольку экземпляр был подарочный, то и оформление у всего этого безобразия замышлялось самое торжественное. Навершие рукояти в форме орлиной головы. Кожа страуса для обтяжки ножен (самолично мотался на ферму и долго зачарованно вглядывался в глупые птичьи глаза, взирающие на него с шальным любопытством). И, главное, гравировка почти на весь клинок, едва начатая. Долго выбирал сюжет, чтоб по классике и не слишком похабно. Остановился на похищении Европы, и уже зарельефился на плоскости клинка зад быка-производителя. В нынешние спокойные времена едва ли не каждый ловчий рискует познакомиться с самой отчаянной скукой, если только не муштрует курсантов, как мастер Румил. Всякий решает проблему досуга по-своему. Большинство, не мудрствуя, предается физическому самосовершенствованию или любовным похождениям. А Дан еще в юности нащупал свой путь – оружейное дело. И стал пропадать в мастерской, где вечно бранился нетрезвеющий старик-кузнец, устало перебрасывались шутками подмастерья и где он сам постепенно утратил неизбывный ореол ловчего, становясь просто сопляком-неумехой. Ну и получился кое-чему. Иной раз даже мастер одобрительно фыркал. Так и дремала в Дане страсть к украшательству, неузнанная, неуслышанная до поры до времени. Он ведь не игрушки делал – настоящее, серьезное оружие. Никаких завитушек.
«Завитушки». Словцо учителя. Он нередко ронял этот неодобрительный приговор. Чистая форма, строгая функциональность, примат необходимости… Даже упорядоченность орнамента казалась ему лишь пародией на истинное воплощение стройности. Логика. Знание. Все прочее – пустое фиглярство. И Дан кивал, соглашался. Только никак не мог понять, почему его так тянет в бестолковый и дремучий Второй мир, о котором перечитал все, что только смог откопать. Довелось и самому побывать, на задании. Не понравилось. Но тянуло все равно. Странно.
Дан выровнял дыхание, снова вспомнил жуткую физиологическую убедительность сна и опустил глаза на грудь. Палочка, которая не была палочкой, мирно болталась на шнурке с видом самой обычной деревяшки. Только кожа под ней покраснела и припухла. Дан коснулся пальцем и по-детски ойкнул – жжется. В этот момент зазвонил телефон.
Он скатился с кровати, схватил трубку, нервно ткнул пальцем в кнопку ответа. Промазал, конечно, звонок сорвался, но через пару секунд вызов повторился. Этих секунд ему хватило, чтобы опомниться и даже выругать себя за неврастеничность.
– Успокойтесь, Дан, – без предисловий заговорил Сигизмунд из черной впадины трубки. Голос его звучал глухо и устало, а интонации начисто лишились привычной куртуазности. – Она в паре кварталов от вашего дома. Спит. Торопитесь. Диктую адрес.
Вылетев из негостеприимного дворца, Румил втянул добрый глоток воздуха и зашагал в сторону, противоположную базе ловчих. Ноги не несли его домой, он был просто не готов встретиться с подчиненными, выдерживать доверчивые взгляды мальчишек и испытующие – бывалых ребят. И он, занятой сверх всякой меры человек, руководитель мощного ведомства, пустился бесцельно бродить по улочкам, чувствуя, как медленно, очень медленно, проясняется голова и остывает сердце. Респектабельные кварталы в старинном центре столицы были почти безлюдны. Дорогие здешние магазины закрывались рано, а обитатели старомодных особняков довольствовались тихими домашними увеселениями – жадная до светской жизни молодежь предпочитала селиться за рекой, возле новой монаршей резиденции. Когда-то это была лишь летняя вилла, но уже предшественник нынешнего императора расширил и усовершенствовал ее, а теперешний вообще забросил чопорный старый дворец, к тайной радости Румила, недолюбливавшего суету и городской шум.
