– Таньку, Надюхину сестру, знаешь? Которая Барби хотела?
Сестер Ванька, конечно, знал. Мама сестер, ужасно сердитая и старая, как бабка-ёжка, работала в круглосуточном ларьке. А папой у них был аист. То есть это бабушка так сказала про Таньку – мол, аист ее принес. Но это она так, для фигурности сказала, соврала то есть. Ванька, пока маленький был, верил, хотя Надюха жутко ругалась и даже подзатыльник ему отвесила, дылда. Сейчас-то он, конечно, знал, что дети бывают от поцелуев. Не верилось, правда, чтобы кто-то когда-то захотел поцеловать теть Люду. Лично Ванька, например, точно бы не смог, уж лучше лягушку. Так что вопрос о Танькином происхождении оставался как бы открытым, хотя дела это не меняло: о Барби дурехе, так и так, оставалось только мечтать. Когда еще он, Ванька, вырастет и купит ей куклу эту дурацкую!
– Ну и что? – спросил он, выдержав равнодушную паузу.
– Что-что... – передразнил приятель. – Барби-то появилась! А к ней еще платьев куча, барахло всякое. Домик даже и мебель!
Ванька напрягся.
– Может, подарил кто?
– Да кто? Здесь таких дураков нет. Надюха говорит: мать зенки выкатила, допытывалась у Таньки, где взяла. Та уперлась – нашла, и все дела.
Костик тоже выдержал паузу, но не равнодушную, а торжественную. Досказал страшным шепотом:
– А ее перед тем под деревом видели, тем самым.
– А ну покажи!
Дерево выросло на пятачке между «ракушками» и бетонным загоном для мусорных баков. Ванька, настроившийся на чудо, был немного разочарован. Виду, правда, не показывал, чтобы не обидеть впечатлительного друга. Очень уж Костик завелся из-за этого дерева желаний. Из-за папашки, наверное, чтоб ему...
Во-первых, дерево было ненастоящее. Ванька деревьев по именам не различал. Ну там дуб опознал бы, конечно, и березу, да еще пальму, на картинках ее видел. А все прочие для него были просто деревья, ничего личного. А вот поди ж ты, враз сообразил, что ничего подобного до сих пор не встречал, даже на картинках. Ствол у дерева был совершенно неправильный, снизу тоньше, чем сверху, и гладкий, будто не корой, а кожей обтянутый. Ветки слишком толстые, а в то же время гибкие, будто шланги или что. А листья вообще никакие не листья, а вроде ладошки растопыренные. Не просто похожие, не как у клена (во, еще одно дерево вспомнил!), а точь-в-точь. Ванька вытянул руку, сравнил с ближайшим листом. Очень похоже оказалось, даже размер совпадал. Плоские только. Словно кто-то вымазал ладонь в розовой краске, понаделал отпечатков, вырезал и к дереву этому непонятному прицепил. Ванька вдумчиво оглядел ветку в поисках завязок каких-нибудь или клейкой ленты. Ничего такого не заметил. Дерево стояло себе, на ветру граблями своими пошевеливало, вроде как так и надо.
Во-вторых, оно оказалось совсем даже небольшое. Ванька приготовился к чему-то выдающемуся. А оно едва со взрослого мужика, если в высокой шапке. Правда, еще на прошлой неделе здесь вообще ничего не было, это он точно знал – прятался от одного гада большого. То есть не то чтобы вообще ничего. Бутылки были, их теперь только совсем уж конченые собирают, невыгодно. Остатки двух ящиков разломанных были, от магазина овощного притащенные, мусор всякий. Но неделя – это же страшно долго, за неделю что хочешь успеет вырасти. К тому же здесь какашек собачьих столько, есть и человеческие, а бабушка говорит, в какашках силы удобрительной очень много.
В общем, не сказать, чтобы Ванька сильно впечатлился. Косте, однако, ничего такого говорить не стал. Друг все-таки. Еще и старше почти на год, Костик-то и сильный, не смотри, что тощий такой. Глаза у Костика горели. И щеки горели, и уши. Ванька, если бы мог в такое поверить, даже подумал бы, что друг сейчас – ну того, разревется, что ли.
– Ну как?
– Круто, – важно кивнул Ванька.
Костик посмотрел на него с благодарностью. Все-таки Ванька человек, хоть и малышня, правильно они подружились. И потом, Ванька ж растет. Вот подрастет еще немного и дорастет до него, Кости. Может, они даже в один класс тогда будут ходить.
Пока Костик, сияя своими сказочными ушами сквозь листву, шептался с деревом, Ванька думал, что, во-первых, фигня все это, не выйдет ничего, не вернется к Костику папашка. А во-вторых, если даже вернется, как бы не пришлось им потом к дереву этому бежать назад отшептывать, чтоб от счастья такого избавиться. Откровенно говоря, дрянь у Костика, а не папашка. Работать не хочет, дурит. То пить удумает, то в драку лезет, а то свалит на сторону, а там, глядишь, уже и аисты залетали над соседним кварталом. Фигурно выражаясь.
Дома Ваньку встретили упреками. Будто он не сын родной, а приблуда какой, вроде Золушки. То есть сначала на него обрушился Светкин вой – и какой, аж стекла прогибались, – а потом упреки. Где шлялся, ничего поручить нельзя, ну и все такое. Ванька смолчал, хотя считал, что чихвостят его не по делу. У него, может, у самого претензии накопились. Чего у них младенец орет? Того и гляди, лопнет. Днем орет, ночью орет, ужас какой-то. Если не могут за младенцами ухаживать нормально, чтобы без ора, зачем тогда рожать было? А теперь, пожалуйте, Ванька сиди, Ванька качай...
Ванька строго посмотрел на мать. Она сидела на краю разобранного дивана боком, кое-как, и зло трясла коляску. Вид у нее был замотанный, голоса почти не слышно за Светкиными истошными воплями. И Ванька стерпел. Молча подошел, отобрал ручку коляски. Мать тут же ускользнула, что-то загремело, посыпалось. Ванька катал коляску взад-вперед, нарочно стараясь дергать посильнее. Тугой сверток со Светкой бултыхался и корчился внутри. Ничего человеческого в свертке не угадывалось, был только мокрый раззявленный рот. Ванька супился, растравлял себя, но никак не мог избавиться от неуместной жалости и стыда. Стыда – что гулять удрал, когда мать со Светкой тут одни убиваются, а жалости – к Светке. Мало того что без мозгов и страшная, даже на человека непохожа, так еще валяется все время одна в коляске. И на руки ее лишний раз не возьмут. В рекламе по телевизору младенцы были совсем не такие: нежно-розовые, забавные, как игрушки, и мамы там, в телевизоре, брали их на руки, улыбались и бормотали им всякие глупости.
Ладно бы еще брат был, а то – сестра. Собака, конечно, лучше всякого брата, но брат еще куда ни шло, на брата Ванька согласился бы. Чтобы играть с ним, драться подушками и с большими уродами. Уроки вместе делать и то веселее. Он задумчиво воззрился на содержимое коляски. Светка наоралась, примолкла. Ванька ловко подсунул ей липкую от слюней соску. Убедившись, что сестра спит, метнулся в прихожую, просочился за дверь и наконец не таясь загрохотал вниз по лестнице. Как там Костик объяснял? Поговорить, ствол погладить, вокруг трижды обойти и через оба плеча поплевать? Так-так-так...
Духовный целитель, белый маг двадцать третьей степени посвящения, почетный академик и действительный член Хрисандр Вальде (Чесоткин) – «снятие сглаза и порчи без греха и вреда здоровью, приворот-отворот, заговор на удачу, исправляю работу шарлатанов» – считал себя человеком, готовым к любым неожиданностям. Много лет назад, вставая на неверный путь чудотворца, он не искал себе легкой доли. Нет, искал он исключительно легких денег в количестве несколько больше среднего и вовсе не требовал, чтобы они доставались без всякого риска. Неудачливый актер, чьи весенние годы промчались невозвратно в безвестности, с того самого момента он играл одну-единственную роль. И надо признать, играл бесподобно. Хрисандр Вальде прирос к нему до того основательно, что, беря изредка в руки собственный паспорт, он испытывал шок. Так дико и неприятно было видеть рядом со своей фотографией чужое неблагозвучное имя! До странной истории доктора Джекила и мистера Хайда, впрочем, не доходило. Во-первых, Чесоткину и Вальде совершенно нечего было делить, они мирно трудились сообща над собственным благополучием. Барственный европеизированный Вальде охмурял истеричных дур, а тихий инсайдер Чесоткин приглядывал, чтобы увлекающийся маг не вляпался в неприятности. Во-вторых, он таки не был психом с манией величия и переливами Хрисандрова колдовского баритона не обольщался. Совесть кудесника была чиста – навредить он клиенткам не мог, это уж точно. Какой вред от бормотаний, разноцветных свечек, сырого яйца и доброй порции лапши на уши! Пожалуй, он даже мог гордиться своей работой. Разве не давал он отчаявшимся, готовым на любую крайность идиоткам покой и надежду? Поэтому, угодив из своей мирной, отлично налаженной жизни в воплощенный кошмар, Хрисандр имел все основания негодовать на судьбу.
