– Бери, бабка, бусики, давай еду.
Та отшатнулась, руками замахала:
– Да ты что, ополоумел, что ли?
Соседки по ряду тоже воззрились на Макара с суеверным ужасом. Видимо, он пытался сделать нечто, по здешним меркам, невероятное, а может, неприличное. Может, это предложение задевало нравственность старых перечниц. Макар хлопнул себя по карманам и не сдержался, выругался сквозь зубы. Во-первых, деньги все равно у Алёны, сколько себя ни охлопывай, а во-вторых, карманов на месте тоже не обнаружилось. Он и забыл, что до сих пор таскается в штанах, вывернутых наизнанку. Давно следовало переодеться. Зачем вообще понадобилось такую глупость делать?
За всеми этими мучениями где уж было заметить, что одна из старух, переглянувшись с товарками, выскользнула из-за импровизированного прилавка и ушкандыбала с озабоченным видом. Тем паче подоспела Алёна, расплатилась с бабкой малой серебряной монеткой и улыбкой на миллион. И во рту у Макара наконец захрустело упоительно-вкусное, острое и свежее кушанье.
– Ну куда тебя понесло? – выговаривала Алёна своему беспокойному спутнику, удалившись с ним в холодок. – Сказать не мог, что с голоду умираешь?
– А чего ты к бассейну приклеилась?
– А чего ты в ряды без денег сунулся?
Макар вспылил:
– Знаешь, надоело у тебя каждую копейку клянчить!
– Ты прямо супруг-подкаблучник, решившийся на бунт, – хихикнула Алёна.
– Сдурела? Вот еще!
– Копия! Тренируешься, да?
– Чего-чего?
– Я, может, еще не собираюсь за тебя замуж-то выходить...
– Чур, чур меня! – Макар мелко закрестился. – Была охота ведьму под венец вести!
– Ну, знаешь... – Алёна тут же перестала веселиться и с полуоборота завелась. – Ты вообще-то мой раб, забыл?
– Какой еще раб?
– Господи, ты забыл. Наш уговор, маскарад, помнишь?
Макар остановился на полуслове с недожеванным куском во рту. Проглотил, и это было последнее, что он успел сделать по собственной воле. Их обступили невесть откуда взявшиеся мужички с пиками из заостренных жердей. Было их не так много, как показалось на первый взгляд. Но все как один плечистые и несентиментальные, что на первый взгляд, что на десятый; творить геройства в таком окружении не хотелось совершенно. Возглавлял мужичков пузатый человек в годах, важный, как ведерный самовар, без пики, но при дубинке причудливой формы, предмете явно ритуальном. Из-за локтя официального лица – такое у него было лицо, совершенно официальное, – выглянула старушенция с быстрыми недобрыми глазками.
– Он это, он, раб давешний. Сразу нам чудным показался. Держится вольно, и разговор не наш, и вся повадка.
– Ожерелье рабье чуть не снял, хотел на снедь выменять, – подхватил старушечий голосок с другой стороны.
– Ваш раб, госпожа? – вежливо, но твердо осведомился сановник, после того как с одобрением оглядел все сто шестьдесят четыре сантиметра Алёниной красоты.
– И эту хватайте, господин на́больший, – сурово вмешалась третья старушенция, та самая, что продала Макару еду. – Она мне монету фальшивую дала. Одна шайка-лейка.
Стража тут же придвинулась вплотную, с лица их начальника, названного на́большим, напрочь пропала любезность. Макар, начитанный в истории, их не осуждал – фальшивомонетчиков в традиционных культурах ну очень сильно не любят. Хорошо, если не вздернут их с Алёнкой прямо тут же, на площади, или в котел с кипящим маслом не сунут без долгих разговоров. А в ладонь на́большего уже лег светлый кругляш с рисунком, в котором московские гости с ужасом опознали птицу-мутантку, широко раздвинувшую ноги и головы. Была ли виной невнимательность, случайность, или же все силы мироздания ополчились против них, да только Алёна ухитрилась расплатиться родным рублем.
– Заморская, что ли? – На́больший повертел монету в пальцах.
– Глядите сами, вроде серебряная, а не серебро. Я уж грызла, грызла, чуть зуб не сломала, и ни следочка.
Тот поднес монету ко рту, сильно прикусил и скривился. Как и следовало ожидать, медно-никелевый сплав достойно выдержал испытание средневековым зубом.
– Только руки не выкручивайте, сам пойду, – тоскливо взмолился Макар.
– Поговори у меня, – буднично отозвался ближний к нему охранник и не особенно сильно, просто для порядка, вытянул древком по спине.
Пленников повели через толпу. Пейзане увлеченно участвовали в дармовом веселье – выкрикивали угрозы и оскорбления, темпераментно жестикулировали, но отбить преступников и устроить самосуд не пытались. Мирная оказалась деревня. В свете недавних событий это было уже везением.
Дворцом правосудия служил небольшой домишко, украшенный двумя колоннами с деревянным навесом над худым крылечком. Под навесом дремал, подперев стену, стражник. Под крыльцом разметалась во сне большая желтая собака. Приближающаяся процессия нарушила сон обоих. Постовой испуганно выпрямился и выпучил глаза. Собака, вскочив, хрипло залаяла, но, приглядевшись, узнала начальство и смущенно замела хвостом по грязи. Эта сцена, должно быть, разыгрывалась всякий раз, когда означенное начальство появлялось в храме общественного служения, и оканчивалась наверняка выволочкой стражу и незлым пинком собаке. Но сегодня на́большему было не до разгильдяйства подчиненных. В своем медвежьем углу он поймал серьезную дичь и мысленно уже примерял на себя новые лычки, или чем тут принято поощрять служебное рвение. Может, жезл ему новый из райцентра пришлют, еще причудливей нынешнего. Подхватив полы длинной одежды, он порхнул на крыльцо через озерко жидкой грязи и отпер дверь преогромным ключом. Крохотная темная передняя, за ней комната малость посветлей и самую малость побольше – и задержанные предстали перед триумвиратом в составе все того же на́большего, хитророжего мальчишки в черной рясе навырост и давешней желтой собаки, как-то просочившейся в судилище и усевшейся перед застеленным пунцовой скатертью столом.
– Вот, задержанные, – объявил старший, полуобернувшись к сопляку. – Записывай их в книгу. Деляги серьезные, фальшивомонетчики.
К мальчишке он адресовался чуть свысока, но словно бы с невольным уважением. Так лицо, наделенное полномочиями, обращается к писарю или другому интеллигенту, которого смахнуть бы, как пылинку с рукава, да нельзя, не положено. Тот моментально извлек откуда-то – может, прямо из воздуха – гроссбух, раскрывшийся сам собой, а из-за уха выдернул палочку, которой тут же начал писать, не макая в чернила. Макар предположил, что юнец в черном объединяет должности секретаря и мага, и не ошибся.
– Лица неизвестно какого звания... – гудел на́больший.
– А вы у нас спрашивали имя-звание? – вклинилась Алёна.
Макар с мольбой обернулся к ней и потому не видел, как маг-писарь, впервые удостоивший задержанных внимательным взглядом, вдруг переменился в лице. Стало оно у него точь-в-точь как у его начальника – то есть, конечно, осталось худым, бледным и незначительным, но озарилось таким же предвкушением новеньких лычек или, может, магического посоха из особо ценных пород древесины.
