«Зато ванны наверняка нет!» – ввернул у нее в голове некто очень упрямый и, кажется, недалекий.
– После обеда искупаетесь и как заново родитесь.
– Вы читаете мои мысли? – вскинулась Алёна.
«Черт-черт, мерзкий голосок внутри моей головы, будь ты хоть сто раз голос разума – заткнись!»
Хозяйка, хлопотавшая у стола, смущенно улыбнулась:
– Я не умею читать. Знаю, что есть такое искусство, но нам оно ни к чему. Мы помним сказания, поем песни, видим сны. Да просто видим.
– Что видите?
– Сейчас, госпожа, я вижу, что вы измучены, покрыты пылью с головы до ног и ели последний раз... Когда? Садитесь же!
Опустившись на удобный топчан и с благодарностью принимая из рук Фетуры деревянную миску (удивительно приятную на ощупь), Алёна все-таки не утерпела:
– Но как же книги, литература... Книга – это ведь не просто информация, это образы, чувства, стиль. Искусство слова...
– А разве слово становится искусством, только если его записать?
– Но как вы сохраняете...
– Память.
От ясного взгляда девушки у Алёны закружилась голова. С юного лица на нее смотрели глаза вне возраста и времени, глаза всех матерей и бабок в бесконечной череде поколений.
Пришли мужчины, задержавшиеся во дворе, чтобы в четыре руки накачать воды из колодца. Набросились на обед, шумные, разгоряченные, спаянные веселой тайной совместной работы. Две женщины переглянулись, как заговорщицы, над затылками жадно жующих близких.
Стол, как и следовало ожидать, был прост. Но как же все это было вкусно! Ни мяса, ни вина. Из приправ только свежая зелень. Печеные овощи, свежие и вяленые фрукты, комочки сыра. Молоко и морс в глиняных кувшинах. И лепешки, тягучие, огнедышащие, восхитительные.
– Алёнка, я понял, нам всю жизнь морочили голову злые враги, – зубоскалил Макар, расправляясь, наверное, с десятой. – Приучили считать хлебом то, что им совершенно не является! А мясо? Я-то думал, что жить без него не могу!
Хозяева недоуменно переглянулись:
– Как вы сказали? Мясо, да? Что это?
– Это животное... Ну там свинья...
– Кто?
– Или корова, то есть, конечно, говядина, а не сама корова. В смысле, не живая корова, а...
– Какое слово смешное!
Алёна не выдержала:
– Мясо – это мертвая коза. Кроме шкуры и костей.
Сестра и брат вновь обменялись взглядами, изо всех сил стараясь скрыть ужас.
– Вы это едите?!
– У нас это едят, да. Жарят или варят.
– Коптят еще. – Макар мечтательно закатил глаза.
Алёна чувствительно двинула его ногой под прикрытием стола.
– И едят. Многие.
– Некоторые.
– Кое-кто...
Прояснили вопрос с собаками («Их у вас тоже едят?») и рыбой («У нас ее едят собаки, ловят на перекатах»), вообще подивились несходству обыкновений. И оживление отчего-то покинуло стол, кончилось вместе с застольем. Мелочи неисчерпаемы, но бессильны рассказать главное, странно было размениваться на них. Совместная трапеза соединяет людей? Да, и пожалуй, хозяева и гости теперь действительно могли бы пойти друг ради друга на нешуточные жертвы, оказать любую помощь. Но эти узы не были узами дружбы, то была связь, а не близость. Близость не создается благодарностью, интересом или восхищением, они же, любопытствуя и восхищаясь, оставались непостижимы друг для друга. А ведь встреча не была, не могла быть случайной! Сестра и брат знали это со всей определенностью, да и двое пришельцев, обделенные пророческим даром, что-то такое чувствовали. Судьба свела их не зря – и (это понимали все) ненадолго.
А все было просто. Два мира сошлись за одним столом. Сошлись и не узнали друг в друге собственного сна, золотого, а может, не очень.
Фетура встала убрать со стола. Фартим предложил согреть воды. Прикорнувший было дом встрепенулся, зажил жизнью своих хозяев. И столько сокровенного смысла было в их простых хлопотах, что Алёна и Макар вдруг почувствовали собственную инородность, и скованность, и тесноту – а дом и впрямь был невелик, – и, не сговариваясь, вышли на порог.
Их приняла в свои объятия тишина. Негромкие звуки, ближние и дальние, не нарушали, а лишь подчеркивали ее, потому что здесь она была не отсутствием звука, а осязаемой сущностью. В этом мире много было такой вот полновесной тишины. Она упруго пружинила под звуками, и они долго еще качались в ней, прежде чем пойти на дно, – плеск воды и бряканье перемываемых в доме мисок, скрип ворота над соседским колодцем, дальнее треньканье бубенчика и совсем уж вдали, на границе слуха и бытия, неотступное терпеливое бормотание моря.
– Нельзя ли искупаться в море? – спросил Макар, ни к кому не адресуясь.
И Алёна отчего-то знала ответ, когда голос Фетуры прозвучал неожиданно близко:
– В таком море, как наше, не купаются.
– Почему?
– Потому что его нет.
Так же неслышно подошел Фартим. Обнял их за плечи, всех троих (руки были жилистые, тяжелые). И это наивное объятие, и тишина, и распахивающийся прямо от порога простор сотворили чудо, не удавшееся сокровенному жару очага и древней мудрости его сестры, еще не научившейся пользоваться этим даром прародительниц. Они засмеялись – просто так, от ликующей радости жить. Шагнули с крыльца все вместе. И пошли вчетвером, держась за руки, по дорожке среди цветущих трав, между полями, через рощу с озерком, где ныряли в сон напившиеся за день солнца кувшинки, от дома к дому.
В жилищах соседей царил предвечерний час. Роскошь отдыха после увлеченного труда, недолгое время до заката, когда личное отложено в сторону до нового дня и вся семья не только рядом, но и вместе. У каждого дома брат с сестрой испрашивали разрешения нарушить покой семьи ради новых друзей. Тут же и получали его, такое искреннее и в то же время несуетное, словно появление парочки чужаков было для всех давно обещанным даром. Даже малыши, поразившие Алёну спокойной раскрепощенностью, проявляли скорее дружелюбие, чем пустое любопытство.
Их представляли старикам, красивым и таким прямым, что Макар со стыда сгорал за свои торчащие лопатки и обвисшие плечи. Матери болтали с Алёной, держа младенцев у груди привычно и ловко, словно дети были их продолжением, неотъемлемой частью, как рука или нога. Одна рассказала, как умер третьего дня ее младший сын, сгорел в жару и бреду, и травы не помогли. Она говорила как человек, горе которого неизбывно, но винить в нем некого да и незачем, и слезы градом катились по щекам. В другом доме до сих пор оплакивали деда, безвременно – правнучку замуж выдать не успел! – покинувшего близких из-за несчастного случая.
Мужчины обстоятельно рассказывали о работе на поле и в саду. Работа кормила всех, а то, что у соседа получалось лучше, чем у тебя самого, легко выменять. Лишнего ведь не надо никому, а другому польза. И себе удовольствие. Эрудированный Макар (ну не верил он в эдакое царство божие на земле!) устал измысливать хитрые вопросы. А как же неурожаи? Засуха, самум, наводнение? Истощение почв, наконец? Последний момент вызвал нешуточное оживление. Его забросали расспросами, его слушали открыв рот, как заезжего сказочника, – и ему не верили. Впрочем, если проделывать с землей все, что он описывал, и долго – конечно, при условии, что это вообще возможно... Если взять собаку, привязать за шею, не кормить, делать больно (тут фантазия теоретиков истощилась, а о ресторанах национальной кухни Макар предпочел не распространяться), то собака рано или поздно скончается. Но кто способен на такое? Это ж как ребенка ударить. А уж с землей, которая всех кормит!.. Редкостная шутка, господин Макар, только вы уж того, не обижайтесь, не смешная.
