– О делах потом, благодарю за службу, вы свободны. Следующий?
– Нестеров Петр Николаевич, – вздохнул Скуратов, подвигая к себе очередной лист документов. – Вопросов нет.
– Как это нет? – не выдержал Баранов, вскакивая с места. – Он мухоморами торговал и в публичный дом ходил.
– Какие мухоморы? – удивился Владимиров.
– Какой публичный дом? – насторожился Фурманов. – На площади Дам или на улице Роз?
– Гм-м, – хмыкнул Малюта. – Тут вот какое дело… Про мухоморы то есть. Я, Дмитрий Евгеньевич, своему коллеге обещал, пардон, парочку – в порядке культурного обмена. Гербарий он собирает. А насчет публичного дома – не знаю. Право слово, ни ухом ни духом.
Фурманов озабоченно повернулся к Нестерову.
– Уточните по публичному дому, Петр Николаевич. Где, когда, зачем? И цены на вход, пожалуйста.
Штабс-капитан неторопливо достал из планшетки записную книжку, перелистал ее и, обнаружив нужную страницу, доложил:
– Амстердам, второго числа, за подшивкой «Авиация – в массы!» от 1912 года. Вход – бесплатный.
– То есть как бесплатный? – растерялся Фурманов. – Раньше платили. Да, Малюта?
Малюта согласно затряс бородой.
– Бесплатно, – заверил Нестеров. – Библиотека у них теперь бесплатно.
– Какая библиотека? – взвился Баранов. – Вы в публичный дом ходили!
Владимиров тяжело вздохнул:
– «Public house» – это переводится как библиотека, Александр Михайлович. Петр Николаевич, до свидания.
Нестеров покинул каморку, мимоходом сунув в руку железного Феликса презент – пачку импортной жвачки. Старик под старость всерьез увлекся коллекционированием фантиков.
– Та-ак! – нехорошо усмехнулся Владимиров. – Кажется, пора заняться делом.
– Баранов Александр Михайлович! – потребовал на ковер заммордуха Скуратов и плотоядно осклабился.
Баранов, демонстрируя независимость, гордо выпрямился.
– Докладывайте, – приказал Владимиров. Скуратов кошачьим движением пододвинул к себе документы и, периодически протягивая коллегам по трибуналу соответствующие фотографии, начал излагать свои претензии.
– Гражданин Баранов, находясь в творческой командировке, проявил себя исключительно с негативной стороны. Будучи руководителем делегации, он еще в аэропорту проявил потрясающую личную скаредность, чем поставил под угрозу авторитет Империи.
Трибунала Баранов не боялся. Малюту побаивался, а трибунала – нет. В свое время на партсобраниях ему приходилось выслушивать и не такие обвинения от коллег, но опыт профессионального демагога не раз спасал его и от взысканий, и от оргвыводов.
– Я хотел ознакомиться с работой общественного транспорта, – усмехнулся Баранов. Вот докладная, товарищ Владимиров. Плохо работает у них общественный транспорт. И экологическая полиция бездействует.
Владимиров мельком глянул на донос и передал его Фурманову.
– Ненаказуемо, – кивнул комиссар.
Скуратов продолжил:
– Бил посуду в холле в компании табора цыган…
– Национальный обычай, – усмехнулся Баранов.
– Ударил мальчика-посыльного…
– Против совести. Исключительно по легенде и в рамках образа большого босса. Я, представьте, потом полночи переживал, не спал. Такой смышленый паренек, знаете…
– Устроил пожар в гостинице.
– Легкая диверсия. Чтобы квалификацию не потерять. Ущерб возмещен.
– Самоустранился от активного участия в прениях на симпозиуме.
– Молчание – золото.
– Сорвал конференцию…
– Вышел в туалет.
– Напился на банкете и участвовал в ряде пьяных драк.
Баранов презрительно и высокомерно смолчал. На предыдущем симпозиуме Илья, Добрыня и Алеша, заключив дружественный пакт с «Пасынками солнца», Олафом и его викингами, устроили из неофициальной части конференции корриду. В роли быков выступали все, кто отказывался выпить за здоровье императора. Большинство, в том числе и джедаи, охотно пили. Трезвенников же потом развозили по реальностям на санитарных каретах. Так что правил игры он, Баранов, не нарушил.
– Я действовал исключительно в интересах дела.
Скуратов нахмурился. Владимиров в нетерпении постукивал пальцами по столу:
– У вас все Малюта Лукьянович? Скоро обед.
– Нет! Пожалуйста, видеозапись. – Скуратов на секунду повернулся к Дзержинскому, а затем вперил пронзительный взгляд в Баранова. – А что вы на это скажете, гражданин?
Экран мигнул и засветился.
– Живьем кожу сдеру! – оцепенел на мгновение Баранов. – Петруха, сволочь паршивая! То-то у меня сзади… спина болела.
На экране по усыпанному цветами каналу плыла вереница ярко размалеванных лодок с полуобнаженными и обнаженными пассажирами. В центре этой флотилии неспешно двигалась увитая гирляндами баржа. В центре баржи стоял высокий столб, у которого под ударами бичей в руках двух обнаженных мускулистых негров извивался от боли какой-то пузатый и лысоватый обнаженный человек. Из одежды на нем было несколько кожаных ремешков и фуражка с заклепками. Из-за кляпа во рту было не разобрать, что он мычал.
– Ух ты, гей еси, добрый молодец! – разинув рот, пробормотал изумленный железный Феликс, переводя взгляд с экрана на Баранова и обратно. – Ничего себе!
Потом престарелый чекист спохватился и смущенно потупился.
– Совершенно верно, – добродушно поддержал Скуратов нарушившего дисциплину секретаря трибунала. – «Земля-711». Гей-парад в Амстердаме. Эти пикантные кадры обошли телеэкраны всей тамошней реальности. Я уже получаю телеграммы от коллег с поздравлениями за достигнутые успехи в толерантности, терпимости и политкорректности. Все изумлены.
Скуратов торжествовал. Фурманов озадаченно чесал пятерней в затылке и вполголоса с надеждой вопрошал у Дзержинского: «А может, фотомонтаж, да? Провокация, да?» Феликс Эдмундович сокрушенно мотал головой и отодвигал табурет подальше от несчастного заммордуха. Один Владимиров хранил удивительное хладнокровие, с интересом поглядывая то на стоп-кадр экрана, то на Баранова.
– Ваши комментарии? – ехидно осведомился Малюта у заммордуха.
Баранов возмутился. Баранов принял позу оскорбленной невинности и разразился гневной речью.
Он говорил о подлой провокации Петрухи, о беспробудном пьянстве Нестерова, о равнодушной философской самоустраненности бека. Он говорил об изменившихся временах. Он цитировал Оскара Уайльда и Чайковского. Он взывал к неприкосновенности личной жизни вообще и его, Баранова, в частности. Он обличал и обличался. Даже станцевал несколько балетных па из партии умирающего лебедя. А под конец горько заплакал и вспомнил вслух свою неудавшуюся детскую мечту о большой сцене и поклонниках с букетами.
