— А я блуждаю в потемках, — развел руками Ватников и покраснел. И сразу покраснел от того что покраснел. Полная и безоговорочная дисквалификация.
Хомский молчал, не выказывая никакого желания просветить Ватникова. Психиатр сделал какой-то нелепый и ненужный жест, двинулся к ординаторской бочком.
— Побеседуйте еще с Мишей, доктор, — сказал ему вслед Хомский. — Буду крайне обязан…
"Откуда он нахватался таких оборотов?" — изумлялся Ватников.
— И с Леной, — добавил сыщик.
— Обязательно, — пообещал тот.
— Постойте, — вздохнул Хомский. — Куда вы бежите? Вы же даже не спросили, о чем побеседовать.
Ватников изобразил на лице запоздалое раскаяние.
— Спросите про шаги в коридоре. Не слышали ли они шагов.
Психиатр усиленно закивал, добрался до ординаторской и скрылся за дверью. Хомский с сомнением проводил его взглядом.
Александр Павлович был на месте: как обычно, сидел и писал. Он вскинул на Ватникова детские глаза, в которых читалось простодушное любопытство.
— Что-то новое? — осведомился Прятов.
Ватников помялся на пороге. Ему вдруг ужасно захотелось хлопнуть чего-нибудь крепкого. Однако к услугам его имелся все тот же опостылевший чай.
— Бред, — лаконично ответил Ватников. — Удивительно систематизированный для распада личности. Продуманный, обогащенный лексически.
Александр Павлович принужденно хихикнул.
— Мне пора сушить сухари?
— Не иначе, — психиатр испытал слабое подобие облегчение. Сел на кушетку для осмотра больных, чего принципиально не позволял себе никогда. — Он зациклился на ботинках.
По лицу Прятова скользнула тень.
— На ботинках? Очень интересно. Неужели на моих? Я наследил? Может быть, оставил пепел от сигары?
Ватников помотал головой:
— Нет, на ботинках покойника. Его почему-то возбуждает тот факт, что убитый улегся спать в ботинках.
— Еще бы не возбуждал, — усмехнулся Александр Павлович. — Приятная и знакомая ему ситуация. Убитый ужрался в сосиску, а нашему сыщику радостно об этом думать.
Молодой сарказм оказывал на умудренного жизнью Ватникова самое благоприятное действие. Иван Павлович хорошо знал, насколько прилипчивым бывает помешательство. Отдав психиатрии многие годы жизни, он вместе с опытом приобрел и болезненные сомнения. Подчас ему казалось, что бреда не бывает вообще, что все его подопечные видят нечто потаенное, скрытое от здорового разума; что это потаенное не от мира сего, и видящие, принадлежа миру здешнему, оказываются в ситуации раскоряченности, половинчатости. Им не ужиться со своим новым видением здесь, но и в сопредельные сферы, где их видения будут вполне уместны, физически не переместиться. Поэтому-то они опускаются, перестают следить за собой, обслуживать себя, все больше соблазняясь иномирной действительностью. Соблазняясь помимо воли, даже если она ужасна и непривлекательна.
Допуская возможности иных сфер и пространств, где бред пациентов оказался бы ни каким не бредом, а единственно правильной линией поведения, Ватников исподволь разрушал свой личный рассудок. Готовность поверить в невозможное вызревала в нем давно; защитная пленочка, разделяющая ум и безумие, становилась все тоньше. Почему он так резво бросился служить и угождать спятившему Хомскому? Да потому, что ему самому, Ватникову, уже немного нужно было, чтобы из судящего превратиться в подсудимого. Общество Прятова, который твердо стоял обеими ногами на земле, успокаивало его, возвращало в мир привычных явлений. Домыслы Хомского представали теперь перед ним, какими им полагалось быть — смехотворными и нелепыми.
Блаженно внимая юному коллеге, Ватников не замечал примеси истеричности в его юмористических замечаниях; не обращал внимания на чуть дрожащую руку, которой тот наливал чай.
— И каковы же его дальнейшие планы? — поинтересовался Александр Павлович. — Он устроит на меня засаду с пистолетом? В сортире? Будет ждать, пока я не вернусь на место преступления и не убью очередного пациента? Скажите ему, что у доктора полно и других возможностей убить… Сделать укол, например…
Ватников так и поступил.
Уходя из отделения, он бросил через плечо Хомскому, который тенью крался рядом:
— У доктора, дорогой Хомский, есть и другие возможности убить… Сделать укол, например… — От себя Ватников добавил: — Или, допустим, на операции. Зачем доктору брать в руки бутылку?
Хомский хмыкнул в кулак:
— Это вам только так кажется. Элементарно, дорогой доктор! Врачи не делают уколов сами, для этого есть медсестры, и с ними придется вступать в сговор… И операции не делают в одиночку, всегда кто-то рядом стоит, помогает… А покойничку, не забывайте, ни уколов не назначили, ни операции. Здоровенький он был, как огурчик.
Он до того обнаглел, что позволил себе придержать психиатра за локоть. Тот гневно зыркнул на Хомского, но тот продолжил:
— Это вы, умники, думаете, что чем хитрее затея, тем труднее поймать. Книжек начитались. Особнячок, десяток гостей, покойник травится за столом и элегантно падает… Только чем это заканчивается для лиходея? Печально заканчивается.
Ватников слушал и не знал, что на это ответить.
— Чем проще лиходейство, тем оно загадочнее, — наставлял его Хомский, побрызгивая зловонной слюной. — Вот ударили человека кирпичем по голове, в темной парадной — поди-ка, найди виноватого! И не находят никогда. Наш доктор далеко не дурак! Он свою медицину в этом деле пустил побоку…
13
На следующий день была Мишина смена, и Ватников Мишу отловил.
Миша был красен и раздражен.
С утра пораньше затеяли учения по холере. Явилась старенькая бабушка-эпидемиолог, Анастасия Анастасовна. Она проработала в "Чеховке" лет пятьдесят и сделалась почти неотличимой от разных предметов больничного обихода. Странное дело: она, даже когда шла, сливалась с хозяйственным инвентарем, и ее не сразу замечали. Ведро, каталка, швабра с тряпкой — со всеми этими вещами Анастасия Анастасовна за давностью лет уравнялась в качестве и ценности. Никто не воспринимал ее всерьез, но все держались с ней ласково и почтительно. Николаев систематически намекал ей на пенсию, а та систематически отказывалась с радостно-озабоченным вздохом; это превратилось у них в приевшуюся, дежурную игру. Анастасия Анастасовна ничем таким уж особенным не занималась, вообще ничего нужного не делала. Правда, она ужасно любила устраивать зачеты и учения, посвященные самым ужасным болезням.
Когда где-то в стране, хотя бы на самых окраинах, возникал очаг какой-нибудь неожиданной дряни — птичьего гриппа или просто подозрительного поноса, — Анастасия Анастасовна расцветала сразу по получении сводок. Она не находила себе места в ожидании циркуляра от своей приятельницы, такой же бабушки, которая занимала должность повыше и день-деньской кипятила чайник в городской администрации, в отделе здравоохранения. И вот приятельница давала отмашку. Анастасия Анастасовна, мелко тряся головой, являлась в травматологическое, скажем, отделение и начинала всем мешать.
