"Но если так, — взволнованно спрашивал Ватников, — то где же человеческая воля?" На это Хомский снисходительно отвечал, что воля такая существует и даже способна победить демона сосисок. Тому есть примеры — Серафим Саровский, Симеон-столпник… Но перед демонами воды и хлеба она вынуждена склониться.
Однако Ватников сомневался: она ли это? Может быть, склоняется лишь совокупная воля остальных демонов?
Хомский сворачивал разговор, сообщая, что в мире загробном вся эта веселая компания разлетается кто куда, так что к Создателю отправляется непознанный человеками чистый экстракт. И сам, в свою очередь, задавал Ивану Павловичу вопрос: "Стоит ли о нем беспокоиться, об этом экстракте, если его родниковое журчание теряется в демонической многоголосице?"
— Да не может такого быть, — упорствовал Ватников и в сомнении тряс головой.
— А ты еще накати и увидишь, что может быть все, — уговаривал Хомский.
И Ватников накатывал, и пил все больше, постепенно переходя на овсянку — недоброй памяти настойку овса, и еще на боярышник, который в капельных дозах укрепляет сосуды и сердце, а в дозах стаканных — дотла выжигает мозги.
Приходила сестричка Лена, делала Ватникову укол, и Хомский исчезал из головы. Через пару дней насильственной абстиненции болтливый покойник-напарник возвращался, и приходил медбрат Миша, с новым уколом, от которого Хомский либо лопался внутричерепными брызгами, либо ненадолго перемещался вовне и разрастался до колоссальных размеров и занимал собой всю палату, едва оставляя место для Ивана Павловича. Потом Иван Павлович забывал, что Хомский оказывался вовне.
Ватникова жалели. Васильев сочинил ему сложный диагноз: распространенный остеохондроз и спондилоартроз в стадии стойкого обострения с синдромом вегето-сосудистой дистонии и астено-невротическим состоянием на фоне частых синкопе, что позволяло оставить Ивана Павловича в отделении, в палате-люкс для своих. Начмед Кирилл Иванович к тому времени уже не интересовался коммерческими вопросами и вообще ничем не интересовался, а только спал в местах, где застигал его сон, а потому ему было решительно наплевать на то, что роскошная палата простаивает и не приносит доход. Пригласили ворчливую, медленно из ума выживающую Веру Матвеевну — невропатолога. После бесед с Хомским под боярышник и овсянку личность Ивана Павловича изменилась настолько, что это следовало как-то обосновать. Вера Матвеевна обнаружила у Ватникова расхожий диагноз: хроническое поражение головного мозга смешанного генеза — тут тебе и давление, и склеротичные сосуды, и вероятные в детстве травмы черепа, да и водочка, разумеется. Но опытная Вера Матвеевна не стала писать водочку на первом месте, и вышло, что коллеги разумно подстраховались: с такими делами вполне позволительно находиться в отделении общего профиля, то бишь в реабилитационном-травматологическом, и вовсе не обязательно звать санитаров, вязать Ивана Павловича и везти его в другую, страшную больницу с решетками, где Хомского заставят убраться из головы такими жесткими и грубыми методами, что от драгоценной личности Ватникова не останется ничего.
Сейчас Иван Павлович — осунувшийся, заросший, изможденный и опустившийся — лежал на койке и слушал, как маленький телевизор, используя канал Дискавери, рассказывал ему о бригаде чернокожих специалистов-мусорщиков, которые только что расстреляли помойку из хитроумной пушки. Он и помыслить себе не мог, что вот-вот его призовут к освидетельствованию и составлению заключения. Послышался гул, смешавшийся с шарканьем ног; Иван Павлович начал медленно поворачивать голову, чтобы посмотреть, кто пришел, а пришли, как уже окончательно и бесповоротно понятно, санитарный инспектор Медовчин, Васильев, Дмитрий Дмитриевич, д'Арсонваль, и только Анастасия Анастасовна замешкалась, потому что сначала распутался, а после запутался шланг.
3
Можно было и заартачиться Васильеву, и настоять на своем — больной он и есть больной, он недееспособен, а потому не стоит беспокоить Ивана Павловича и обратиться лучше в учреждение, с которым у них заключен договор… но это было чревато высоким гневом, на голову владелицы собаки в угоду вельможному Медовчину могли обрушиться какие угодно диагнозы, а Ватникову все-таки можно было пока еще подмигнуть, намекнуть, он еще оставался своим, увязшим одним сапогом в мире естественной природы… да и сам Ватников, не напиши он Медовчину заключения, мог пострадать, а санитарный лев происходил из военных, ему было достаточно того, что вот перед ним психиатр, специалист, зачисленный в штат; неважно — больной или здоровый, зато обязанный и присягнувший…
Сколько шума из-за несчастного, будь он неладен, куска дерьма в обшарпанном коридоре!
Медовчин остановился посреди палаты, в непосредственной близости от невидимого ему воздушного шарика вменяемости, и доктор Ватников ужасно боялся, что грозный посетитель проткнет эту непрочную сферу откормленным пальцем или слишком сильно дернет за веревочку. Медовчин, остановившись, еще больше возвеличился и надулся, так как был не просто представителем санэпидемстанции, но и занимал видный пост в горздраве, а потому имел право соваться во все, дабы обеспечить Порядок.
— Здравствуйте, — произнес Медовчин с откровенной принужденностью в голосе. — Как вы себя чувствуете?
Ватников беспомощно посмотрел на Васильева. Тот поднял брови и сделал удивленное лицо.
— Ну, довольно прилично, — промямлил Иван Павлович. — Позавтракал вот… каша сегодня удалась.
Медовчин пристально смотрел на Ватникова и ощущал себя затягиваемым в бездонное болото. А ведь ему говорили, его предупреждали остерегаться здешней трясины. Его недавнее намерение освидетельствовать собачницу при содействии Ватникова, перевести ее в дневной стационар и тем избавиться от дерьма в коридоре стало ослабевать, потому что он видел, что ничего же не выйдет, что увязнуть ему тут всему целиком и навсегда, среди бидонов с растворами, в атмосфере безумного климакса с поисками спасения в декоративных собаках… что Ватников напишет что угодно, но это обжалуют, а пациентка отправится, прихвативши собачку, в тот же горздравотдел, как называл его по старой памяти Медовчин — и неизвестно еще, к кому на прием запишется… Что вся эта шобла повязана круговой порукой до последнего санитара и не позволит постороннему человеку хозяйничать в отделении.
Он еще слаб, он еще не укоренился…
Сигнал, однако, поступил, пускай и анонимный. В больнице царит антисанитария, в больнице гадят собаки — а может быть, и не собаки, и в этом он был обязан если не разобраться, то хотя бы отреагировать, не теряя лица. Одновременно укореняясь и прорастая сквозь бетонные перекрытия.
И что там такое сказал заведующий насчет объема фекалий?
— Вас собаки не беспокоят? — спросил он вдруг у Ватникова.
Иван Павлович поморщился.
— Собаки? — переспросил он тихо. — Вы о каких говорите?
Медовчин нетерпеливо топнул ногой.
— Например, о той, которую держит здесь ваша соседка. В нарушение всех правил и норм.
