Из палаты доносились глухие удары: "мамочка" колотила загипсованной ногой по койке, и все уже понимали, что обычными "капельками", от которых она была без ума, беде не поможешь: Миша, засучив рукава, насасывал в процедурной аминазин, а Васильев отдал команду готовить операционную, потому что удары не прекращались и становились все более зловещими; от этих ритмичных, губительных звуков мужчина, лежавший через палату и неоднократно пересекавшийся с пятиногой собакой, неожиданно вывернул лампочку, сунул ее в рот и встал, широко разведя руки — для лучшего приема, как он объяснил, космических сигналов.
Работа отделения была наполовину парализована: оно, обычно довольно тихое, жужжало и шелестело, занимаясь поисками собачки, извлечением лампочки, обездвиживанием мамочки и прочими вещами, не входящими в перечень основных должностных обязанностей его сотрудников; не успела суматоха улечься, как грянула третья — и на сей раз по-настоящему жуткая новость — трагической, скоропостижной смертью скончался старейший врач больницы, живая легенда, полуживая история, именно — профессор Рауш-Дедушкин.
Смерть настигла его по пути в больничную библиотеку, располагавшуюся почему-то в подвале; туда ходили редко и неохотно, и только профессор, как будто повиновавшийся программе, встроенной в головы всем академикам и профессорам еще в материнской утробе, исправно таскался туда изо дня в день; Рауш-Дедушкина обнаружили лежащим на ступеньках, с задранными ногами и халатом, съехавшим вниз, до самой седой бороды. Честь этого открытия принадлежала на сей раз начмеду лично, и понятливый д'Арсонваль, памятуя о запрете Николаева вызывать в очевидных случаях милицию — а данный случай, по причине возраста покойного, тоже вполне подпадал под категорию очевидных, — направился прямо к главному врачу. Николаев только-только распрощался с Медовчиным, выдержав очередной бой за гигиену; ревизор ушел мрачнее тучи, грозя учреждению нешуточными санкциями.
Дмитрий Дмитриевич, снявши халат и пиджак, сидел за столом и наливал себе коньяку.
— Простите, Дмитрий Дмитриевич, — начмед прищелкнул каблуками.
"Он вроде бы из военных", — рассеянно подумал Николаев, удивляясь, каким-таким бесом начмеду удается сочетать атлетизм и угодливую подвижность фигуры.
— Что? — сердито спросил Николаев, опрокидывая рюмку. — Садитесь, присоединяйтесь… Надеюсь, у нас больше нигде не насрали? В горздраве считают, что я открыл здесь платный нужник… Купаюсь в золоте в прямом и переносном смысле.
— Все гораздо хуже, Дмитрий Дмитриевич. Мы лишились профессора. По-видимому, он поскользнулся на лестнице и сломал себе шею. Или, если вам будет угодно для отчетности, сначала сломал себе шею, и уж поэтому упал…
Главврач начал медленно подниматься из-за стола. Д'Арсонваль наблюдал за ним, не упуская ни одного движения. Он прикусил язык, сообразив, что наболтал лишнее.
Поднявшись, Николаев стал столь же медленно опускаться обратно. Начмед предупредительно взялся за бутылку, и Дмитрий Дмитриевич не нашел в себе сил согласно кивнуть, он только зыркнул глазами.
— Ему сейчас делают искусственное дыхание в рот и везут в реанимацию, но без толку, боюсь, — продолжил рассказывать д'Арсонваль. — Случай, по-видимому, снова не криминальный, я посмотрел вокруг, пошарил — чисто… Библиотекарша ничего не слышала…
— Она глухая, — прохрипел Николаев. — И как вы узнали? Я ее уволил. Библиотека уже давно не работает, она закрыта… чего его туда понесло?
— Вы не дали мне договорить, — обиделся д'Арсонваль. — Я и хотел сказать, что она не слышала, коли ее там не было, хотя я стучал и стучал… я новый здесь человек, откуда мне знать такие тонкости — открыто, закрыто…
Между тем несчастного и уже совершенно бездыханного Рауш-Дедушкина привезли в реанимацию и уложили в палату к хронической бабушке, на которую недавно сетовал Николаев, когда распинался перед Медовчиным. Привезли понапрасну, но этого требовал статус покойного, он должен был хотя бы немного, пусть полчаса, но полежать в реанимации.
8
Патологоанатом Величко широко отступил от секционного стола и барским жестом пригласил собравшихся к распоротому трупу, как приглашают к богатому столу. От плешивого, гололицего, карликового ростом Величко по долгу профессии разило спиртом — это было так естественно и по делу, что даже не чувствовалось и уж тем более не осуждалось.
Эта была жуткая фигура; он редко вылезал из своего флигеля, где упорно продолжал именовать своих подопечных пациентами и в диких, нескончаемых беседах с ними тет-а-тет, в которых — естественно — солировал, обращался к ним по имени-отчеству; иногда забывал его, тянул озадаченное "ээээээ….", отходил от стола, не выпуская ножа, справлялся в истории болезни и продолжал: "Ах, ну да, Анатолий Лазаревич, мы с вами остановились на состоянии вашей гортани…" Величко заводил руку в грудную клетку и быстрым движением вырывал гортань вместе с глоткой и языком, и его мастерству позавидовал бы сам шестикрылый серафим. Иногда он переодевался в чистый халат и обходил разнообразные отделения, рассеянно кивая и улыбаясь больным, которые, видя незнакомого доктора, почтительно здоровались с ним и не знали, кто он такой и зачем пришел, а пришел он единственно с тем, чтобы взять под ручку заведующего и прогуляться по палатам в поисках странных и безнадежных, интересных случаев, кандидатов. Это был леденящий душу аналог отборочной комиссии, которая проводилась в больнице еженедельно для плановых больных, которых ставили в очередь на госпитализацию. Величко рисовал себе в уме иную очередь, стоящим в которой нередко удается поменяться местами и не иметь при этом друг к другу никаких претензий.
Зобов, распростертый на столе, несколько изменился по сравнению со вчерашним днем, когда он еще живой и сравнительной здоровый шел подышать предположительно горным воздухом. Он выпрямился, вытянулся, одновременно умудрившись уменьшиться, и полностью раскрылся во внутреннем отношении, до самого позвоночника; между распахнутыми ребрами были напиханы тряпки. Лица у Зобова не было, оно, содранное в тряпочку и скомканное, спускалось на грудь, словно маленький фартук. На месте лица краснела оголенная, вишневого цвета лобная кость, побивавшая своей внушительностью другие лицевые кости, помельче.
— Причина смерти — инсульт, — бесцветным голосом объявил Величко. — Пациент — хронический алкоголик, сосуды девственно чисты. Вот очаг кровоизлияния…
Он придвинул поднос, где лежал мозг, аккуратно нарезанный ровными ломтями.
— Внешние повреждения? — спросил Васильев. — Травмы?… — Он помедлил. — Укусы?…
Николаев, никогда не ходивший на вскрытия, однако нынче явившийся, к столу не пошел, и всю беседу простоял в углу, дыша себе в кулак.
— Вы о собачке? — вздохнул Величко, теребя вафельное полотенце. — И вы туда же? Воистину — собака Раппопорта, как одноименная проба. Новый способ проверки на алкоголь. Видел собачку — дело ясное… Нет, уважаемый коллега, я не нашел никаких следов животного насилия. Он умер от кровоизлияния в мозг, умер мгновенно. Нам всем можно пожелать такой смерти.
