— Нужно устроить засаду, — выпалил он. — Остаться на ночь, обосноваться неподалеку от кухни и посмотреть.
— Казак? — быстро предположил д'Арсонваль.
Иван Павлович покачал головой и коротко объяснил, почему содействие казака окажется бесполезным.
— Тогда мы с вами, — решительно заявил начмед. Сказав именно то, чего, собственно, и добивался Ватников.
13
Ватников испытывал неловкость, собираясь идти в засаду с начмедом — ну, как если бы он отправился с начальником в туалет или заказал истопить на двоих баньку; легкомысленный д'Арсонваль не видел в это ровно ничего особенного и весь светился от счастья.
День тянулся и тянулся, представляясь нескончаемым; происшествия были обычные: собачье дерьмо, комиссии, уголья на голову Николаева, освирепевший Медовчин, кричавший о саботаже и диверсиях. Многие, как и прежде, перешептывались о собаке. В ряде подробностей сходились все: собака довольно крупная, даже большая. Напоминает больше овчарку, чем дога. Нет, это не член, это настоящая нога, которая растет из середины живота и достигает пола. Участвует ли нога в передвижении: ответить трудно. Собака неопределенной масти, потому что ночами в больнице темно, да и лежат в ней люди подслеповатые, преимущественно в годах. Собака светится тусклым светом, и это создает дополнительные препятствия к установлению ее окраски. Она не лает и не скулит, в рычании не замечена тоже, но вроде бы периодически воет; дыхание хриплое. Никто не видел, чтобы собака испражнялась, хотя никто не может этого исключить. Другие собаки? Возможно, вполне вероятно. Но вспоминается только эта, одна.
— И вам не странно, что у вас у всех одна и та же галлюцинация? — не выдерживал Ватников в разговорах с пациентами. Он срывался на медицину, в которой те не смыслили ни хрена: одна ли галлюцинация, две — один хрен.
— Пьем-то одинаковое, — улыбались они.
— Вы бы попробовали ее изловить, что ли, или напугать…
— Она же нам кажется, — улыбались те еще шире. — Нам, было дело, тоже казалось, так мы за топоры — и что? Мигом на дурку… Теперь наше дело сторона.
В голове Ивана Павловича наступала все большая ясность. Он вдруг спросил, когда его собеседником оказался Каштанов:
— Послушай-ка, братец, а почему эту собаку ни разу не видел я? А только рассказы выслушивал, да передавал? Ведь и я не без греха? — Он щелкнул себя по горлу, и вышел глухой звук, приличествующий гусиному трупу.
Каштанов не мог ответить, и Ватников ответил сам:
— Потому что я не выхожу из палаты, сижу в четырех стенах. А вы бродите, шляетесь по этажам, в гинекологию… А галлюцинации наплевать, сидит человек на месте или бродит…
Для очистки совести Иван Павлович заглянул и к женщинам, куда ходили сыны человеческие, но быстро оттуда ушел, ибо разговоры, едва начавшись, сходили с рельсов и переключались на вещи, совершенно не интересовавшие Ватникова.
Огромная старуха поймала любопытного гостя в угол, нависла над ним и начала выговаривать:
— …кишки мне чистили, из кишок у меня полведра гноя выпустили. Я все ходила к нему, ходила, а он мне написал направление пирироваться. Я своим ходом взяла такси, приехала, а он мне там говорит: я вас не возьму, у меня чистое, а вы гнойная. Я ему говорю: как же так? Вы же сами мне дали направление. А передо мной были мужчина и женщина, с сумками. Женщина осталась, а мужчина с сумками пошел. А он взял мое направление и порвал, вызвал скорую и говорит: только никому не говорите, что это я вас отправил. И вот мы едем, я все смотрю: куда же это меня везут? И привозят на Богатырский, ну да! В эту мерзость! В этот свинюшник! Наорали на меня, я говорю: чего вы орете? Сунули в палату, в морозильник, там бабулька лежала с этим, с рожистым воспалением, и нарыв у нее на ягодице. Селедка на окне замерзает, селедка! Булку ели. Обед холодный! Второго — никакого второго! За весь день никто не подошел, а на другой день только вечером, у них оказывается пирации с семи часов, во как. В кресло затолкнули, на стол. Там подошел, спросил только, чем болела; я сказала: воспалением легких, и все, дали наркоз, я час ничего не слышала. А вот на Березовой, когда вторую пирацию делали, я все слышала!
Почему-то она особенно негодовала на то, что не слышала.
Ватников прибегнул к последнему средству: он выставил трость и несколько погрузил ее в чудовищную старухину грудь. Та всплеснула руками и попятилась, освобождая путь, благодаря чему Иван Павлович бежал.
Когда наступил долгожданный вечер, он пришел в кабинет д'Арсонваля и в изнеможении опустился в кресло.
Начмед, нахмурившись, сунулся в сейф за бутылкой и рюмкой.
— Зачем же вы так, Иван Павлович, — сказал он с укором. — Поберегите себя. Нам предстоит серьезное дело, а вы уже на пределе. На что мне такой помощник?
— Я в полном порядке, — отвечал ему Ватников. Он сделал над собой неимоверное усилие и отказался от выпивки.
14
Засаду устроили в грузовом лифте. Лифтер уходил в одиннадцать вечера, приходил в пять утра. С одиннадцати до пяти лифт простаивал либо на первом этаже, либо в подвале. Д'Арсонваль принес Ватникову белый халат, откомментировав это так:
— Возьмите, доктор. Смело надевайте. Ощутите себя на службе, это вернет вам былые силы.
С последним Иван Павлович никогда бы не согласился и скорее заявил бы обратное, однако повиновался и облачился в халат. Оба теперь были прекрасно видны в темноте. Они распахнули двери лифта, вошли внутрь и осторожно прикрыли их за собой.
— В окошечки будем смотреть, — пояснил начмед, кивая на круглые дверные иллюминаторы.
Д'Арсонваль был довольно высок, а вот Ватникову приходилось вставать на цыпочки. Со стороны эти две напряженные рожи в круглых оконцах выглядели презабавно, но оценить было некому. Им был виден кусок коридора и запертая дверь пищеблока.
— Там почти всегда кто-нибудь есть, — прошептал начмед, посвящая Ватникова в тайны закулисного больничного быта — ведь тот, как-никак, был доктором приходящим и прежде сидел в диспансере, а потому мог не знать некоторых деталей. — Это очень короткий период — примерно с полуночи и до двух часов ночи. Потом начинается канитель: готовят завтрак, засыпают крупу, закладывают масло, нарезают сыр…
— Период, — прошептал Ватников. — Между собакой и волком…
Он вспомнил Зобова с его полуволком-полусобакой.
— Я вас не понял, — нахмурился д'Арсонваль. Он вспомнил разглагольствования дурака Голицына.
— Речь идет о сумерках, — отозвался Иван Павлович. — Помните, у Пушкина? В нашем случае время не совпадает, но все равно символично.
Ему становилось все тяжелее приподниматься на цыпочки, и начмед волевым приказом отослал его в дальний угол лифта — отдыхать. Ватников неохотно отошел и по-арестантски присел на корточки; так он и поступал в течение следующих полутора часов — смотрел в окошечко, уставал, отходил, отдыхал, возвращался к окошку. Ему повезло: последнее возвращение пришлось на достойный наблюдения факт. Щель под дверью на пищеблок неожиданно осветилась: кто-то зажег свет. Через секунду свет погас, затем зажегся вновь. История повторилась несколько раз, и Ватников взволнованно вцепился в рукав начмеда:
