И, прокричав это, Жанна соскочила с поленницы, подбежала к остолбеневшему Шурику, громыхая железными рыцарскими башмаками, и, вцепившись в него своими стальными клешнями, потащила на костер! Заверещав от ужаса, разведчик попытался вырваться из ее рук, но у него ничего не вышло (если сон исторически достоверен, то эта Жанна была посильнее Мишани из Малоярославца!), потом начал лупить ее шпагой, пытаясь найти щель в броне, но и в этом успеха не добился, а костер со стоящими рядом и улыбающимися довольно инквизиторами был все ближе и ближе…
— Отпустите, тетенька!!! — не своим голосом завопил Шурик, извиваясь в стальных объятиях. — Отпустите Христа ради!!!
Но тетенька и не думала отпускать его, упрямо волоча навстречу верной гибели. Толпа проклятых французов ликующе скандировала: «Жанна! Жанна!» — а в небе торжественно звенели колокола, тоже радуясь разоблачению и близящейся казни врага земли Парижской…
Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы дверь в келью не грохнула, оборвав сон, а зычный голос брата Григория не прогремел: «Подъем!» — окончательно вернув юношу в реальность. Потом был монастырский двор, скупо освещенный звездами, заспанные, взбрыкивающие лошади, скрип ворот и ветер, обжигающий, морозный ветер, хлеставший его по лицу, унося прочь обрывки кошмара…
Вот так, с утренними побудками и скачками, с дневными фехтовальными и борцовскими поединками, с вечерними чистописаниями и историческими хрониками, с ночными марш-бросками и кошмарами, и пролетели два месяца. А потом еще один, добавленный Афанасием Максимычем ввиду возникновения непредвиденных обстоятельств.
Обо всех обстоятельствах Шурик, понятное дело, знать не мог, но кое-что до него все же дошло.
…Как-то вечером они с Игнатием Корнеичем сидели в трапезной палате, разложив на широком, дочиста выскобленном столе книги, и чаевничали в перерыве между чтением. Купец сказал, что сейчас они с боярином самым тщательным образом обдумывают дорогу Шурика во Францию, или, выражаясь на профессиональном сленге разведчиков, «маршрут заброски». От правильности выбора этого маршрута, по словам Игнатия Корнеича, зависело очень многое.
— Опасностей тебе и так хватит, поэтому мы хотим устроить так, чтобы хоть до Франции ты добрался благополучно и с минимумом проблем. От Москвы до Парижа путей-дорожек немало, сразу и не разберешь, какая лучше. Самый короткий путь — западный, через Смоленск, белорусские земли, Польшу и Германию. Но он же исамый опасный. Как в Польше к русским относятся, представляешь? То-то и оно! Нет, после всего, что между нашими державами за последние десятилетия случилось, ни одному русскому человеку не посоветую я следовать таким путем! И ты им не отправишься.
Следующий маршрут — западно-северный, через Новгород, невские земли, далее в земли чухонские, шведам подвластные, а оттуда паромом все в ту же Германию и далее — во Францию. Этот путь поспокойнее будет, но земли в устье Невы, кои на этой дороге никак не минуешь, испокон веков слывут местом совершенно гиблым, где добрые люди от Сотворения мира никогда не селились и селиться, видимо, никогда не будут, если только Господь окончательно не лишит их разума. Не вдохновляет меня эта дорожка, Александра Михайлович! Ну никак не вдохновляет!
Можно взять еще севернее, аккурат через твою родную Вологду, к Архангельску, куда заходят европейские купеческие корабли, и оттуда на одном из подобных кораблей направиться вокруг Скандинавии во Францию. На этом пути опасностей людских как будто меньше, чем на первых двух, но моря северные, студеные таким норовом неукротимым славны, что из тех кораблей, бывает, доходит один на пять штук. Рискованно. Неоправданно рискованно, и мы все больше склоняемся к четвертому маршруту — южному. Он, напротив, ведет прямиком от твоего дома через Тулу, Воронеж, Дон-реку в былинную скифскую Тавриду, имеющую прочные торговые сношения со Средиземноморьем, в западной части которого и лежит Франция. Этой-то дорожкой я сам, Александра Михайлович, в эту недобрую страну и наведывался. На пути этом множество стран магометанских лежит, но, поскольку ты отправишься под видом негоцианта, опасаться тебе нечего, кроме как дорожной пошлины, ибо нас, торговых людей, везде уважают, хотя, бывает, и дерут с нас три шкуры, — закончил он со вздохом.
В общем, проблема выбора оптимального маршрута заброски, как понял Шурик, и была одним из этих «непредвиденных обстоятельств», задержавших его отправку во Францию на целый месяц.
— Хорош, парни! — громче прежнего скомандовал брат Григорий.
Родион с Мишаней опустили наконец-то шпаги и, тяжко, надсадно дыша, принялись утирать с лица пот и кровь.
Шурик тоже расслабился, почти выронив свое оружие, и отлип от стены, в которую супротивники едва не вогнали его.
— Живой? — спросил инок, поднимая шпагу и поддерживая самого Шурика под локоть.
— Живой, — не очень уверенно ответил тот и, опершись на перила галереи и отвернувшись от церковных куполов, схаркнул вниз жирную, липкую, густую слюну, заполнившую весь рот и мешавшую дыханию.
Живой вроде, думал Шурик, прислушиваясь к сумасшедшей канонаде собственного сердца и хриплой работе легких, напоминавших рваные, сипящие и свистящие кузнечные меха.
Вроде живой. Он обернулся к своим оппонентам, устало присевшим у стены. Нет, он не испытывал к Родиону с Михаилом ровным счетом никакой неприязни или, боже упаси, злости. Как раз наоборот. Глядя на них и вспоминая острые, точные, полновесные удары, принятые им за последние пять минут, Шурик чувствовал только гордость. Подлинную гордость наставника, чьи ученики уверенно двигались вперед и вверх, росли не по дням, а по часам. Родион и Мишаня крепко поднабрались мастерства, хотя о настоящем классе говорить конечно же еще не приходилось. И все же если поодиночке они еще и не были в силах составить ему достойной конкуренции, то, наваливаясь купно, запросто могли загнать в угол и поклевать как следует. Сам-то он постигал фехтовальное искусство куда медленнее. Ну если припомнить, они с Маркизом и занимались-то совсем не так рьяно…
Нет, эти три месяца прошли недаром, подумал Шурик. Смена росла вполне достойная. Случись ему оступиться, будет кому подхватить упавшее знамя. Особенно если после его отъезда тренировки не прекратятся.
— Давай-ка кольчугу, — велел брат Григорий, и Шурик, ухватившись за металлические колечки воротника, стянул тяжелую рубаху через голову.
Потом повел плечами, всем телом ощущая ноющие ссадины и набухающие кровоподтеки. Да, сегодня друзья-приятели, спарринг-партнеры окаянные, отделали его от души!
— Тулуп набрось! — распорядился строгий инок. — Застудишься.
Чувствуя холодные язычки ветра, пробиравшиеся под мокрый кафтан и стремительно выстуживавшие вспотевшее, разгоряченное тело, юноша вздрогнул и, подхватив тулуп, поспешил укрыться от мороза. Афанасий Максимыч без устали повторял, что сейчас ни сам Шурик, ни Мишаня с Родькой себе не принадлежат и обязаны беречь здоровье для службы Отечеству…
Оглянувшись, Шурик заметил, что друзья-приятели уже спускаются вниз, и хотел было последовать за ними, но шум, донесшийся со двора, привлек его внимание. Вернувшись на галерею, он увидел, как монастырские ворота распахнулись и на двор влетела кавалькада (память услужливо подсунула почерпнутое из книг иностранное слово) из четырех богатых троек и двух десятков верховых казаков. Из первой тройки выбрался Данила Петрович, из второй Игнатий Корнеич с Афанасием Максимычем, а из остальных — малознакомые или вовсе не знакомые Шурику люди, периодически мелькавшие в монастыре в последние три месяца.
