Эта же способность выручила Степаныча и тогда, когда от него потребовалось создание собственной партии. Глава государства вызвал его лично и сказал, что желательно было бы выстроить какое-нибудь объединение с простой и патриотичной идеологией — вот хоть на базе идеи общего дома. Степаныч как следует обмозговал это предложение и с полной отчетливостью понял, что никакой общей идеи, тем более на базе дома, у его современников не было и быть не могло — хотя бы потому, что три процента населения жили в хоромах, а остальные девяносто семь ютились в хибарах, и общего у всех этих домов только и было что крыша. Эту крышу Степаныч и продемонстрировал на презентации своего движения. Журналисты нацелили на него фотокамеры, и премьер сложил руки домиком.
— Вот, — сказал он. — Чтоб крыша.
Это так умилило всех присутствующих, что никакой другой идеологии новому движению не потребовалось. Изображениями Степаныча с ручками домиком обвешали все троллейбусы, а его историческое изречение «Красна изба углами, а дом — крышей» сделалось своего рода девизом нового движения.
Но народная любовь переменчива, и кто чего боится — то с тем и случится, как говорят все те же мудрые мырдинцы. Степаныч, вечно боящийся медведя, однажды-таки на него напоролся. Произошло это отчасти из-за избыточного рвения обслуги, отчасти же из-за вечно присущей ему неспособности внятно выразиться. Ему предложили организовать охоту. Степаныч одобрил инициативу, но, боясь назвать нежелательного зверя вслух, сформулировал по обыкновению витиевато:
— Только было бы желательно, чтобы во время, этово-этово, увеселительной пальбы не встретиться бы нам и не пересечься с тем могучим, этово-этово, существом, которого один вид вызывает у меня неконтролируемое газоиспускание…
Разумеется, обслуга немедленно решила, что речь идет о главе государства, и клятвенно заверила Степаныча, что просьба его будет исполнена. Были заготовлены три медведя со связанными лапами и подпиленными когтями, и Степаныч в бронированном джипе, боязливо оглядываясь, поехал в леса. Он был человек от природы кроткий и дружелюбный и рассчитывал подстрелить в крайнем случае зайца. Каково же было его изумление, переходящее в ужас, когда из кустов на него один за другим пошли три медведя, показавшиеся ему в тот момент ужаснее любого террориста! Премьер выхватил ружье и принялся истерически палить в несчастных, пока не расстрелял весь боезапас. Клочья шерсти так и летели по всему лесу, покамест от хищников не остались три изрешеченные шкуры, а природным газом в лесу пахло так, что пороховая гарь совершенно растворилась в его аромате. Охрана попряталась в кусты. Расстреляв все патроны, Степаныч схватился за голову и рухнул в мох. «Ооо, во мху я, во мху я!» — горько приговаривал он, катаясь по прелым листьям.
— Что с вами, ваше превосходительство? Вы не ранены? — в ужасе спрашивала его охрана.
— Да лучше б меня всего ранило! — восклицал премьер. — Теперь ведь я проклят, проклят! Страшное проклятье Черной Мырды настигло меня, и тот, кого ужасные лапы и грозные зубы пугают наших жителей вот уже три века, будет теперь преследовать меня, тово — это во, повсюду! Сожрет, беспременно сожрет!
И точно: история с убийством трех медведей попала в газеты, популярность Степаныча в народе пошатнулась, и сколько несчастный ни утверждал, что убил медведей в силу неконтролируемых особенностей своей психики, это не придавало убедительности его жалкому лепету. Премьера прозвали убийцей медведей, и сколько бы благодеяний ни оказал он с тех пор Отечеству, клеймо это осталось несмываемо. Некоторые пылкие защитники дикой природы покинули ряды Степанычевой партии, а вскоре и глава государства во время очередного загула решил сместить былого любимца. «Несмываемых правительств не бывает», — сказал глава Степанычу, вручил ему букет алых роз и отправил на покой. Правда, потом, когда от власти снова потребовались невнятные прибаутки, он пробовал было его вернуть, но Степаныча никто уже не хотел.
Тут-то роковой медведь и подкараулил главного газопускателя страны. Перед очередными выборами в парламент дряхлеющий глава государства распорядился создать партию «Мишка — вашему терему крышка».
Медведь был избран символом новой партии власти как олицетворение мощи, выносливости и неприхотливости. Всем, кто присягал на верность партии «Мишка», предписывалось в обязательном порядке поцеловать медведя в нос. Медведь, специально отловленный для этой цели, находился в офисе министра по чрезвычайным ситуациям, который лично удерживал его на стальном тросе и время от времени скармливал новую порцию парного мяса. Длинная очередь губернаторов хвостом изгибалась вокруг Чрезвычайного министерства. Глава призвал Степаныча.
— Степаныч, — сказал глава сдержанно. — Ты политический тяжеловес и я тебя уважаю. Но если ты верен нашей дружбе, ты поцелуешь медведя.
— Ваше велигчество! — простонал Степаныч. — Я бессилен сделать то, о чем вы просите. Я не могу подойти к косолапому, я страшусь медознатца, я не вынесу близости хозяина тайги! Если хотите, я вас поцелую в любое место, но не заставляйте меня приближаться к м… м…нет, не могу.
Голос его дрожал столь жалобно, а слезы были так убедительны, что глава государства в последний раз пожалел своего любимца и избавил от необходимости присягать на верность новой партии. Газопускатель вместе с соратниками тихо прошел в парламент с легкой руки благодарных народов Севера, отапливавших жилища его газом, а партия его была позабыта в полном соответствии с девизом «Мишка — терему крышка». Убедившись в сохранении преемственности, глава сам себя отправил в отставку, и его эпоха в истории русской государственности закончилась. Степаныч первым почувствовал смену власти, когда новый глава вызвал его к себе.
— Вы поддержите меня на выборах? — без долгих предисловий спросил преемник.
— Охотно, — отвечал Степаныч, быстро сообразив что витиеватая речь теперь не требуется, ибо пришло время четких реакций и лаконических ответов
— В таком случае потребуется присяга на верность. Ритуал ее вам известен, — сказал преемник, щелкая пальцами. В тот же миг открылись двери, и трое дюжих охранников ввели раскормленного медведя. За последние три месяца зверь страшно разросся и еле помещался в кабинете. Степаныч дал газу.
— Это хорошо, — одобрительно кивнул преемник. — Газ нам понадобится. Но присягнуть установленным по рядком все равно придется. В свое время вы отказались поцеловать нашего медведя в нос и поплатились за это. Согласно новым правилам любой, кто поддержит меня теперь, должен поцеловать его под хвост.
Повисла тягостная пауза.
— А если… я… не смогу? — помертвев, выговорил Степаныч, не отводивший взгляда от зверя.
— Сожрет, — кратко сформулировал преемник. — Ну же, смелее! Геннадий Андреевич на что боялся, а и то себя пересилил. А Григорий Алексеич не захотел — и где теперь Григорий Алексеич? — преемник красноречиво кивнул на небольшой ржавый огрызок, украшавший его письменный стол.
— Это… все, что осталось? — с дрожью в голосе спросил Степаныч.
Преемник сдержанно кивнул. Степаныч рухнул на четвереньки и медленно пополз к хищнику. Под его коротким, жестким хвостом он увидел несколько до боли знакомых отпечатков губ — когда-то эти же губы прикасались к Степанычевой лысине и оставляли на ней свои жирные следы. Страшное зловоние доносилось из-под хвоста.
