К сожалению, Гайана оказался очень несдержанным на язык человеком, и слухи о невероятном обогащении расторопного корректора Пордаки дошли до ушей его завистников. А от их козней Пордаку не смог бы спасти даже сам божественный Феодосий. Масло в огонь разгорающихся страстей подлил комит агентов Перразий, так и не сумевший организовать отпор самозванцу Максиму и с позором покинувший Медиолан вместе с епископом Амвросием. Эти двое не постеснялись донести императору о странном, мягко так скажем, поведении Пордаки и о его связях с варварами. Божественный Феодосий, раздраженный успехами Максима, спровоцированных, к слову, его нерешительностью, почему-то решил именно Пордаку назначить на незавидную роль козла отпущения. А ведь никто не мешал Феодосию вступить в Иллирик и подойти к Медиолану раньше самозванца Максима. Тогда легионы, поддерживавшие покойного Меровлада, не переметнулись бы к дуксу, и у Феодосия появился бы реальный шанс разделаться с Максимом уже в этом году. Увы, император предпочел выжидать удобный случай в Сирмии, вместо того чтобы ловить птицу удачи в Медиолане. Конечно, Пордака понимал привязанность божественного Феодосия к городу, где тот был провозглашен императором, но тем не менее считал, что человек, желающий получить власть над всей империей, должен действовать более решительно. В частности, никто не мешал Феодосию договориться с рексом Придияром Гастом, перебравшимся из Дакии в Верхнюю Панонию, а не ждать, пока комит Андрогаст привлечет мятежного древинга на свою сторону. Не говоря уже о том, что ни сам император, ни его чиновники палец о палец не ударили, чтобы помешать расторопному княжичу Верену обосноваться в Норике вместе со своими русколанами. Викарий Евсорий, управлявший провинцией от имени императора Грациана, прибежал в Сирмий, дабы пожаловаться Феодосию на бесчинства, творимые варварами. Пред очи императора его не допустили, зато магистр пехоты Лупициан и квестор Саллюстий высказали несчастному Евсорию все, что они о нем думали.
— У тебя под рукой было шесть легионов пехоты и две тысячи конницы, высокородный Евсорий, — орал на викария Лупициан. — Где они?
— О легионах спрашивайте дукса Гелария, — огрызнулся на магистра викарий. — Я лицо гражданское и военным не указчик.
Между прочим, Евсорий был совершенно прав: командующие военными округами империи не подчинялись викариям и принимали решения вполне самостоятельно. А дукс Геларий был назначен на свой высокий пост как раз по рекомендации магистра Лупициана, и именно с него следовало бы спросить за бездарные действия военачальника, с блеском погубившего легионы, вверенные его заботам. Едва ли не треть провинции отпала от империи по причине решительных действий варваров, и вернуть утерянные земли теперь представлялось более чем проблематичным.
— Я знаком с княжичем Вереном, — вмешался в разговор светлейший Пордака, — очень одаренный молодой человек. Это именно он помог дуксу Максиму захватить Паризий.
— О своих знакомствах, светлейший Пордака, ты будешь рассказывать комиту агентов Перразию, которому божественный Феодосий поручил разобраться в твоих похождениях. От себя могу добавить, что человек, ставящий свои личные интересы выше интересов империи, не может рассчитывать на благосклонность императора и сочувствие его чиновников.
— Конечно, сиятельный Лупициан, ты вправе отречься от старого друга, — ласково улыбнулся магистру Пордака, — но на твоем месте я бы подумал, кого император назначит ответственным за свое поражение в Панонии. По моим сведениям, армия Максима уже вышла к берегам Сомы. Императору Феодосию придется либо вступить с ним в битву, либо отступить в Верхнюю Мезию, а возможно, и во Фракию. Пока что у мятежного дукса сил вдвое больше, чем у императора, и легко догадаться, чем обернется для нас эта война.
Сиятельный Лупициан был слишком опытным в военном деле человеком, чтобы не понимать очевидного — поражение в Панонии может обернуться крахом как для божественного Феодосия, так и для преданных ему людей. Собственно, именно этим объяснялось раздражение магистра, на плечи которого свалилась тяжелейшая ноша. Одно дело — сидя в Константинополе, грезить о великих победах и совсем другое — брать верх в чистом поле над противником, превосходящим твою армию численностью. Дукса Максима можно обвинить в чем угодно, но только не в отсутствии военного опыта. За его плечами множество выигранных военных кампаний, и уж он-то знает, как распорядиться полученным преимуществом.
— Если подтвердятся слухи, что это именно ты, Пордака, заманил в ловушку и убил префекта Меровлада, то я не дам и медного обола за твою жизнь, — зло прошипел едва ли не в самое ухо корректору высокородный Саллюстий.
— А разве Меровлад был другом императора Феодосия? — насмешливо спросил Пордака. — Я уже не говорю о том, что его смерть была выгодна только одному человеку — комиту Андрогасту, и именно этот человек сейчас представляет для нас самый большой интерес.
— Ты полагаешь, что с ним можно договориться? — насторожился Лупициан.
— Я не полагаю, я знаю, сиятельный Лупициан, и именно поэтому настаиваю, чтобы ты помог мне встретиться с божественным Феодосием.
— Какая наглость, — вновь не удержался от злобного выпада Саллюстий. — Он еще смеет ставить нам условия.
Квестор был обижен на Пордаку. Во-первых, тот хапнул не по чину, во-вторых, не стал делиться с непосредственным начальником. А ведь речь, по слухам, шла об умопомрачительной сумме не то в пятьсот, не то в шестьсот тысяч денариев. Ну какой, скажите на милость, римский чиновник спустит такое своему подчиненному. Саллюстий с Лупицианом очень надеялись, что Пордака одумается и согласится выплатить отступные хотя бы в две трети от полученной суммы, но, похоже, корректор ополоумел от жадности, и теперь деньги с него придется выбивать другими, куда более жесткими способами.
— Комит Андрогаст готов перейти на сторону божественного Феодосия, — с нажимом произнес Пордака, — но только при выполнении ряда условий. Вести переговоры с императором он поручил мне.
Лупициан бросил недовольный взгляд на викария Евсория и призадумался. Пордака выбрал для своего заявления очень удачный момент. С комитом Перразием можно было договориться, а вот Евсорий, имевший в свите императора высоких покровителей, молчать, конечно, не будет. И слух о том, что магистр Лупициан скрыл от божественного Феодосия важнейшие сведения, вполне способные изменить ход начавшейся войны, пойдет гулять по Сирмию и почти наверняка достигнет ушей императора. А это чревато для Лупициана опалой, и это в лучшем случае. Магистр бросил на квестора Саллюстия вопросительный взгляд, но тот в ответ лишь скрипнул зубами. Похоже, светлейший Пордака и в этот раз выскользнул из рук своих начальников, да еще с большим прибытком. И магистру с квестором оставалось утешаться лишь тем, что Феодосий лично поставит на место зарвавшегося проходимца, вообразившего себя важной персоной.
— Ну, Пордака, — процедил Лупициан, — меня ты можешь обмануть безнаказанно, но император сумеет вырвать из тебя все твои тайны вместе с требухой.
Феодосий, к слову, опять прихворнувший, принял корректора Пордаку почти по-домашнему. Сирмий был слишком небольшим городом, чтобы обеспечить привычными удобствами свиту императора. Дабы подать чиновникам пример скромности и воздержания, император занял под постой далеко не лучший дом в городе и теперь стойко переносил лишения, выпавшие на его долю. Впрочем, в жизни Феодосия лишений встречалось немало, и за годы своего правления он так и не успел привыкнуть к роскоши императорских дворцов. Феодосий был невысок ростом, худощав и никогда не отличался крепким здоровьем, тем не менее он выделялся среди окружающих его людей силой духа. В душевной крепости ему не мог бы отказать никто, даже враги. На вошедшего корректора он смотрел без высокомерия, столь присущего сильным мира сего, но строго. Пордака почувствовал нечто похожее на робость, но быстро взял себя в руки, отлично понимая, что от этой встречи зависит его дальнейшая судьба.
