— А почему бы тебе не обратиться к божественному Антемию и епископу Рима Амвросию? — насторожился Скрибоний.
— Антемий попал под влияние язычников, — строго глянул на сенатора Викентий. — Что же касается епископа Амвросия, то он слишком слаб, чтобы бросить вызов языческим жрецам. Не надо забывать, опасность грозит не только Риму, но и всему христианскому миру, мы просто обязаны объединить все силы для отпора обнаглевшим врагам.
— Завтра же я отправляюсь в Константинополь, — объявил Орест. — Монсеньор Викентий напишет патриарху письмо. Такого же письма я жду от тебя, префект Афраний. Что же до сенатора Скрибония, то, по моему мнению, он должен изложить все увиденное и услышанное им в этрусском храме на пергаменте. Это касается и тебя, высокородный Дидий.
— Мне не хотелось бы прослыть сумасшедшим, — поморщился комит финансов.
— Ты что же, сомневаешься в собственных глазах?! — рассердился на старого приятеля Афраний.
— Не сомневаюсь! — огрызнулся Дидий. — У меня до сих пор волосы встают дыбом, когда я вспоминаю это жуткое зрелище.
— Вот и опиши все, как было, — зло выдохнул Афраний, — чтобы волосы встали на голове не только у тебя, но и у божественного Льва.
— Не встанут, — криво усмехнулся Дидий.
— Почему?
— Потому что его череп гол, как куриное яйцо.
Смех получился нервным, но напряжение снял. Расторопный Паулин очень вовремя объявил, что накрытый стол ждет проголодавшихся гостей. Заботы, обуревавшие высших чиновников империи, не помешали им отдать должное яствам, приготовленным новым поваром Дидия, и вину, присланному вождем готов Эврихом. Увы, сиятельный Орест не дал расслабиться ни сенатору Скрибонию, ни комиту Дидию. Он не покинул дворец последнего до тех пор, пока очевидцы жутких событий не изложили свои впечатления, почерпнутые в подземелье, на кусках пергамента.
— У тебя великолепный слог, высокородный Дидий, — похвалил префект Италии хозяина, просмотрев бегло его писанину. — Я восхищаюсь тобой. Думаю, божественный Лев оценит твое старание столь же высоко, как и я. Ваше здоровье, патрикии.
Глава 3 Божественный Лев
Префект Орест приехал в Константинополь не в самую удачную пору. Патриарх Ефимий был в отъезде, а император Лев Маркелл не выказал к гостю из Рима ни малейшего интереса. Он даже не принял Ореста, и тому пришлось искать поддержку вдали от императорского дворца. Старый знакомый евнух Феофилакт приютил изгнанника в своем доме, но существенной помощи оказать ему не смог. Зато секретарь императрицы Верины объяснил гостю, почему его попытки обратиться к божественному Льву за содействием закончились практически ничем. Оказывается, император Антемий прислал письмо своему собрату Льву, где охарактеризовал опального префекта как опасного смутьяна и тайного язычника. Конечно, подобные обвинения можно было назвать клеветой, но император Лев считал Антемия честнейшим человеком и не собирался менять своего мнения в угоду субъекту с подозрительной биографией, верному сподвижнику кагана Аттилы, принесшего Византии столько бед. Маркелла вполне устраивало правление божественного Антемия, который не только утихомирил бушующие вокруг Рима страсти, но и взял под свое заботливое крыло византийских торговцев, что благотворно сказалось на процветании обеих частей огромной империи, как Западной, так и Восточной.
— Но ведь мы имеем дело с заговором язычников, — попытался убедить Орест хотя бы Феофилакта.
— Дукса Сара привлек на службу Риму не божественный Антемий, а ты, префект. И в Константинополе отлично известно о твоих тесных отношениях с варваром. Кстати, после твоего бегства из Рима княжич оставил римскую службу и вторгся в Далмацию. Божественный Лев вынужден был обратиться за поддержкой к остготскому рексу Тудомиру и уступить ему земли в Нижней Мезии. Это большая потеря для Византии, но, к сожалению, у императора не было другого выхода.
Византия, как пояснил гостю Феофилакт, еще не оправилась от чудовищного поражения, нанесенного ей вандалами Янрекса пять лет тому назад. Кроме того, божественный Лев допустил, по мнению евнуха, еще один промах, он слишком доверился своему зятю Зинону. Исаврийцы частично уничтожили, а частично вытеснили из свиты императора вождей северных варваров, но тем самым сильно подорвали боевой потенциал византийской армии. Конечно, наглые франки надоели всем константинопольским патрикиям, включая самого императора, но, как вскоре выяснилось, исаврийские вожди оказались ничуть не лучше своих предшественников. Магистром пехоты, вместо казненного Родоария, старшего сына сиятельного Аспара, стал некий Илл, ближайший сподвижник Зинона, прославившийся разве что драками в константинопольских притонах да оглушительным поражением в Африке, ответственность за которое он с полным правом должен был разделить с сиятельным Василиском. А лучшим полководцем империи, на взгляд Феофилакта, был выходец из Приднепровья Иоанн Скиф, человек молодой, но уже успевший проявить себя в войне с персами. К сожалению, дукса Иоанна сейчас не было в Константинополе, так что рассчитывать на него в любом случае не приходилось.
— И что ты мне посоветуешь, светлейший Феофилакт? — нахмурился Орест.
— Ждать и надеяться, — пожал плечами евнух.
Совет был ценным, что и говорить. Феофилакт, заслуживший прощение божественного Льва, не без помощи Ореста, кстати, не был расположен к авантюрам. За минувший год он сильно обрюзг и потерял вкус к интригам. Похоже, евнух смирился со своим незавидным положением и той скромной ролью, которую он играл в окружении императрицы Верины. Зато Оресту пока что рано было отправляться на покой. Сын комита Литория, уже не раз в своей жизни терпевший крах, и в этот раз не собирался смиряться под ударами судьбы. Для начала он решил поближе сойтись с константинопольскими патрикиями. И первым человеком, с которым он познакомился, оказался высокородный Пергамий, чуть было не ставший ректором Нумидии, обширнейшей провинции, ныне находящейся во власти вандалов. Увы, поражение сиятельного Василиска отразилось на судьбе не только военных, но и гражданских чиновников его свиты. Среди попавших в опалу оказался и Пергамий, отправленный императором в отставку. Сам Пергамий считал, что с ним поступили несправедливо, и Орест охотно поддержал его в этом мнении. Опальный ректор был человеком не бедным, его дворец считался одним из самых роскошных в Константинополе, а потому он с охотой приютил у себя римского изгнанника. Орест, не испытывавший недостатка в средствах, мог бы приобрести столице Византии собственное жилище, но не спешил этого делать по двум причинам: во-первых, он собирался в скором времени вернуться в Рим, а во-вторых, ему неожиданно приглянулась дочь высокородного Пергамия. И хотя возраст жениха уже приближался к пятидесяти, он все-таки рискнул сделать предложение благородной Анастасии. Несостоявшийся ректор раздумывал недолго и уже через два месяца благословил Ореста и Анастасию на долгую счастливую жизнь. Устроив личные дела, бывший префект Италии с троекратно возросшим рвением взялся за решение дел политических. В поле его зрения попал сенатор Олибрий, человек в общем-то ничем не примечательный, не обладающий особыми достоинствами, кроме одного, но для Ореста немаловажного. Олибрий был мужем младшей дочери Валентиниана, что не давало ему никаких преимуществ в Константинополе, зато вполне могло пригодиться в Риме. Олибрий принадлежал к известному в Византии патрицианскому роду, был довольно богат, но не слишком честолюбив. Оресту пришлось буквально по капле вливать ему в уши яд тщеславия, пока наконец в толстом сенаторе заговорил голос доблестных предков. Вообще-то константинопольские патрикии, не в обиду им будет сказано, сильно уступали римским в честолюбии. Немудрено, что императором в Византии стал человек абсолютно не родовитый, чьи предки столетиями ковырялись в земле, ничем не выделяясь из общей серой массы. А божественный Лев, мало того, что сам был не родовит, так еще и окружал себя разными выскочками, вроде исаврийца Зинона. Последнего Оресту довелось увидеть на скачках, и, надо сказать, зять императора ему поглянулся. Это был рослый, широкоплечий, статный человек, с умными карими глазами и роскошной шапкой курчавых волос. Зинону было уже около сорока лет, но он по-прежнему привлекал взоры не только зрелых матрон, но и юных девушек. Поговаривали, что его жена Ариадна души не чаяла в красавце муже, к большому неудовольствию своей матушки. Императрица Верина оказалась едва ли не единственной в Константинополе женщиной, которая терпеть не могла пронырливого исаврийца. Впрочем, божественного Льва эта застарелая вражда скорее радовала, чем огорчала. Он попеременно вставал на сторону непримиримых врагов и тем самым сохранял в империи необходимое равновесие. Орест, не без помощи своего тестя Пергамия, довольно быстро разобрался в ситуации, сложившейся при константинопольском дворе, и теперь прикидывал в уме, как бы ею поудачнее воспользоваться. Единственное, в чем Верина и Зинон сходились, так это в пристрастии к скачкам. Константинопольский ипподром превосходил размерами римский, что слегка задело патрикия Ореста. Обширная арена этого грандиозного во всех отношениях сооружения была окружена каменными трибунами, вмещающими десятки тысяч зрителей. И во время скачек эти трибуны никогда не пустовали. Не пустовала и императорская ложа. Сам божественный Лев редко радовал константинопольцев своим появлением на публике, зато еще не было случая, по крайней мере, на памяти Ореста, чтобы скачки проигнорировали Верина и Зинон. Эти двое никогда не сидели рядом. Зинона обычно сопровождали расфуфыренные комиты из исаврийцев и супруга Ариадна, женщина миловидная, но сильно уступающая красотой своей матери. Последняя неизменно являлась на скачки в сопровождении целой группы молодых людей, завитых, напомаженных и разодетых в пух и прах. Обычно юные щеголи стояли за спиной сиятельной Верины и громкими криками приветствовали победу «синих». Конечно, скачки на колесницах, запряженных парой, а то и четверкой коней, — зрелище довольно интересное, но все-таки, по мнению Ореста, не настолько, чтобы терять разум и бить в спину впереди сидящих, как это делали Олибрий и Пергамий, когда кто-то из «зеленых» первым приходил к финишу. Сиятельный Зинон поддерживал «зеленых», возможно, в пику своей теще, во всяком случае, он живо реагировал на победу «своих» и неизменно освистывал «чужих». Порою споры на трибунах переходили в драки, и тогда в свару вмешивались дюжие молодцы из гвардейской схолы, награждая тычками и правых, и виноватых.
