Дарла хихикнула.
– Ты хочешь сказать, твоей жизни, полной фантазий. Я случайно знаю, что ты недалек от монаха в этих вопросах. Ты даже не попробовал меня поцеловать.
– Не попробовал? Ну что же...
Я взял ее за плечи и притянул к себе, впившись в эти сочные губы совсем не монашеским поцелуем хорошего дорожного качества. После первой секунды она стала целовать меня в ответ. (Мне кажется, я ее удивил). Мы занимались этим еще долго.
Когда дело зашло настолько далеко, насколько могло при этих обстоятельствах, мы разжали объятия. Дарла немедленно начала ритуал приведения себя в порядок: пригладила волосы, поправила одежду, проверила, как ее губная помада, в искаженном зеркальце блестящей коробки с сахаром. Лицо ее было на веки вечные с макияжем, даже в самые худшие времена. В ней была определенная сосредоточенность, собранность и спокойствие – это привлекало меня, должен признаться. Обратите внимание: она была спокойна, но не холодна. Прекрасное самообладание. В ней не было никаких глупостей – но зато было хорошее чувство юмора, – никаких лишних движений, никаких колебаний. Я чувствовал, что она не может сказать ничего даже отдаленно нелепого или глупого. То, что сдерживало ее, было не интеллектом, а, скорее, опытом, житейским опытом, выучкой, искушенностью – хиповостью, что ли, если использовать такое древнее слово. Она была ветераном Космострады, но на ней не было потрепанности. Мне трудно было сказать, сколько ей лет: где-нибудь от девятнадцати до тридцати. Но в ее глазах сверкала особенная мудрость, это были глаза, которые видели больше, чем рассказывали об этом. Если использовать еще одно старое выражение с земли, то она многое повидала. Да, она многое повидала.
– Не хотел бы вмешиваться в неподходящие моменты, – осторожно объявил Сэм по внутренней связи, – но, ребята, что-то впереди.
Я пошел вперед. Мы продолжали гнать к горному кряжу, который теперь возвышался над горизонтом, словно серо-коричневая масса с легким левым краем. Это были покрытые снегом вершины. Они были похожи на формы с пудингом, которые день простояли на жаре, а украшения из взбитых сливок растеклись и засохли.
Какая-то старая телега волоклась перед нами и потом свернула на обочину, поскольку у нее, как мне показалось, были какие-то механические закавыки. Группа людей собралась возле машины на обочине.
Когда я поравнялся с ними, я инстинктивно затормозил, как я обычно делаю, когда вижу поломку на дороге. Однако недавние события с Моной настолько меня перепугали, что мне пришло в голову даже проехать мимо. Но нет. Один из пассажиров поломанной колымаги умоляюще замахал рукой – бородатый мужчина в просторном одеянии, которое смахивало на сутану. Я совсем съехал с дороги на всякий случай, переехав один из мостиков, которые были перекинуты через высохший ручей.
– Ну ладно, придется попробовать нюхнуть то, что они здесь называют воздухом, – сказал я неохотно. – По слухам, тут качество воздуха почти соответствует мировым стандартам. Сэм, на этих людях были респираторы или дыхательные маски или что-нибудь в этом роде?
– Нет, но возьми с собой баллончик углекислого газа. Очень легко перевентилировать легкие под таким сильным физическим напряжением. По-моему, у тебя в бардачке несколько штук валяется.
Помпы высосали из кабины хороший воздух и плохой впустили. Заметьте, вы, земляне: ничто не может сравниться с первым вдохом инопланетной атмосферы, причем неважно, насколько она близка к земной. Странные запахи поражают больше всего. Странные инертные газы, которые никогда не предназначались для человеческого обоняния, бродят по вашим носовым мембранам в сапогах с шипами. В лучшем случае, вы просто станете кашлять или давиться рвотой. В худшем – потеряете сознание и придете в себя в дыхательной маске, которую какая-нибудь добрая душа нашлепнет вам на физиономию, если повезет, но атмосфера Голиафа совсем не такая плохая. В ней был словно след полного запаха и разлагающихся фруктов, странная комбинация, если не сказать еще сильнее, но фруктовый запах немного смягчал медицинский, по крайней мере, делал его переносимым. Однако в поле зрения не было ни одного фруктового дерева. С плохой стороны, был в воздухе какой-то щекочущий в носу элемент, раздражитель какой-то что ли, который постоянно заставлял чувствовать себя так, словно вот-вот чихнешь, а все не чихалось. Но... по-моему, можно привыкнуть ко всему, к чему угодно. На самом деле, чем дольше я дышал этой дрянью, тем менее противной она мне казалась, тем меньше я замечал все ее недостатки. В этом воздухе было очень приличное содержание кислорода, хотя под несколько высоковатым давлением. Может быть – не стану говорить более уверенно – можно привыкнуть к тому, чтобы прогонять через легкие такой вот суп.
С таким воздухом я еще мог жить. Вот жара-совсем другое дело, я к ней не был готов, даже после Оранжереи. Я открыл люк, и это было похоже на то чувство, которое испытываешь, когда открываешь дверцу духовки. Одни разговоры о сухой жаре и влажной, только коэффициент мучений от той и от другой никак нельзя применить к тому, что чувствуешь тут. Было просто страшно жарко, и это все, что можно в таком случае сказать. Жара меня просто подавила. Планета терзала мои ноги своим притяжением, солнце стало поджаривать мне кожу в соусе обильного пота.
– Дарла! Брось мне свой зонтик, пожалуйста! И поскорее!
Она так и сделала, и я открыл его и наставил на скворчащее жаром небо.
Я медленно прошел через мостик, на миг остановившись, чтобы осмотреть один из придорожных столбиков, обрушившихся в канаву. Я не рисковал наклоняться вниз слишком далеко, чувствуя, что могу потерять равновесие и упасть.
Меня встретил черный человек. Он был не совсем чернокожий, скорее шоколадный, высокий, с округлыми плечами, очень тощий. Большая рука с длинными пальцами совершенно поглотила мою.
– Привет! Очень мило с вашей стороны остановиться и мне помочь. Я не думал даже, что вы остановитесь.
Акцент у него был британский, манеры очень приятные. После того, как я назвался только именем, он ответил:
– Я Джон Сукума-Тейлор. Крайне неподходящее место для всяких поломок и аварий. Жара почти доконала нас. Это слишком напоминает мне об Африке. А я прожил в Европе большую часть своей жизни. И это мне очень нравилось.
– А почему же вы уехали? – спросил я, получилось слишком грубо. Что поделать, мне было жарко!
Он принял это за шутку.
– Иногда я и сам себе задаю этот вопрос! – он фыркнул.
– Извините. Я не хотел задать этот вопрос так грубо, как он прозвучал.
– Не беспокойтесь. Кое-кто из наших готовы пооткусывать друг другу головы. Жара всех нас окончательно доконала. Мы попали в весьма неприятную заварушку. Как вы думаете, можем мы вас просить помочь нам?
– Естественно. А что стряслось?
Мы пошли обратно к колымаге, которая стояла на домкратах, причем весьма ненадежно. Колымага была старьем из старья, но в свое время ее построили, чтобы она развивала большие скорости и брала хорошие повороты. У нее был хороший бампер вокруг всего корпуса, чтобы она не могла перевернуться, и это приводило к тому, что под нее трудно было подлезть. Встроенные домкраты едва-едва ее держали, особенно в таком притяжении. Любой человек, которому взбрело бы в голову под нее забраться, рисковал бы тем, что много тонн металлолома с низким клиренсом приземлились бы ему на грудь. Чтобы устранить такую вероятность, многие пассажиры подкладывали под края машины мешки, наполненные землей. Землю брали лопатами из ближайшей конусообразной кучи, одной из многих на равнине. Поблизости не было никаких крупных камней, которые могли бы облегчить задачу. Работа шла медленно.
