– Мы могли бы пройти ее пешком.
– Что? Пешком через эту дикую пустыню? На чужой планете? – он хлопнул меня по плечу. – Джейк, мы тебе обязаны нашими жизнями, понимаешь – жизнями! Роланд будет нести первую вахту. Мы бы все равно стояли на вахте. Ты сам знаешь, почему. Слишком много разбойников шастает по Космостраде.
– Правильно. И еще, Джон... – Он повернулся ко мне. – Спасибо.
– Не всегда получается, что принимаешь в гостях живую легенду. – Он оглянулся. – Не столько в гостях, сколько в сарае, правильнее было бы сказать.
Дарла и я смотрели, как раздувается ее спальный мешок-яйцо. Он рос и рос до тех пор, пока не стал похож на гигантского зеленого жирного червяка. Я ей так и сказал.
– Он такой большой, что может съесть нас обоих, – сказала она.
Мы заползли внутрь, химическое тепло уже превратило нутро мешка в теплую, пышную зеленую матку, чудесную и уютную, мягко освещенную биолюмовыми панелями. Однако раздеваться было довольно трудно. Я почувствовал холодное дуло «Вальтера» Дарлы всей своей спиной.
– Ну нет, сдаюсь.
– Ой, прости.
– Дарла, держи эту штуковину под рукой.
– Обязательно, – ответила она.
– А как насчет Винни?
– Я ей дала еще одно одеяло. Она сказала, что ей не хочется спать.
– А тебе?
– Хотелось, но уже нет, дорогой мой. Иди сюда.
Музыка...
Музыка, такая негромкая...
Музыка, такая негромкая, но вездесущая и поглощающая, единственный огромный, переливающийся аккорд, полный нотами от нижнего до верхнего конца клавиатуры, покрывающий октаву за октавой. Он звучал над равниной, как хор потерянных душ, которые оплакивают свою судьбу, мрачный и неотвязный. С этими голосами пели скрипки, флейты, гобои, струнные – плачущие виолы, угрожающие контрабасы... арфа, челеста, которая жалобно постанывала. Структура аккорда менялась, а лады перестраивались, и теперь словно сам господь бог играл на органе вселенной, прекрасные и священные звучные аккорды вырывались из-под его пальцев, отражаясь от крыши мира...
Дарла вздрогнула и проснулась, ухватившись за меня.
– Джейк!
– Да это просто вурлитцеровские деревья, – сказал я, – все в порядке, моя красавица.
Она обмякла в моих объятиях, внезапный страх растаял, как иней в пламени свечи.
– Мне что-то снилось, – сказала она потерянным, сонным голосом.
Спальное яйцо было теплым и тихим. Я нежно провел большим пальцем по ее закрытым векам, поцеловал теплую, влажную щеку. Она выдохнула воздух, и все напряжение спало с нее. Я пил ее дыхание, держа ее в объятиях.
Снаружи аккорды переливались из минорных в мажорные, потом снова в минорные, потом снова переменились и зазвучали в модальной гармонии, пока ветер перебирал воздушными пальцами среди труб дерева-органа. Это были сольные пассажи, виртуозное исполнение. Концерт. Потом ветер сдул все прочь и оставил нас в атональном хаосе, который все вибрировал от неопределенности бытия... спутанный, таинственный, под конец непонятный мир...
Огромная жилистая рука зависла над беззвездной тьмой... в ожидании? Подкарауливая? Рука дирижера. Или композитора. Или и того и другого? А может, это ни тот, ни другой? Пустота была бесформенна и включала в себя то, что должно было быть, и то, чему не суждено было случиться... бесконечные возможности. Клубки хроматических тонов развертывались в темноте, в сыром материале бытия. Построения стали сами возникать, когда им навязали диатонический порядок. (Но кто это сделал? Или что?) Фуги рождались из глубин, классические симфонии сливались с сонатами. Рука исчезла, и мощный гимн зазвучал на небосводе, воспевая единство, полноту, положительность, закономерность жизни, организующие принципы...
Странный свет, охапка тепла и мягкости в моих объятиях, моментальное странное чувство, будто сам не знаешь, где находишься. Яйцо было темно, но сквозь тоненькие стенки проникал зыбкий свет.
Рука... рука среди пустоты и тьмы, в самом сердце вещей и сути, матка времени...
– Да-а-а-ла! Джейк! Да-а-ала! Джейк!
Там, в тайном ядре, в непроницаемой сердцевине...
– Да-а-ала! Джейк! Да-а-ала! Джейк!
...Ничего... Там ничего... Нет ничего...
– Джейк! Да-а-ала! Просыпаться! Встать! Встать!
Я рванулся и проснулся, ища ощупью биолюмовые панели. Я провел рукой по одной из них и увидел, как она засветилась перед моим лицом.
Музыка прекратилась.
Я толкнул Дарлу.
Глаза ее немедленно широко открылись.
– Что такое?
– Винни, это ты? – прошептал я хрипло и невнятно, расширяя выход из яйца, словно плод – родовой канал. На мордочке Винни отражалась серьезная тревога.
– Большие машины! Большие машины! Вставать! Вставать!
Дарла провела двумя пальцами по шву быстрого выхода, и яйцо раскололось, вылупив нас двоих нагишом в мир, в ледяную ночь.
Костер был кучкой мерцающих углей. Роланд лежал возле костра, он спал, закутавшись в одеяла. Я подошел к нему и один раз резко дал ему пинка, потом схватил другое спальное яйцо и раздернул швы.
В нем было два тела. Хорошо.
– Дарла! – сказал я. – Выбирайся из дверей, бери свой рюкзак и пушку!
Внутри спального яйца стоны и бормотанье.
– Джейк. Я не пойду без тебя.
– А ну! – скомандовал я. – Беги вон туда! – Я показал на задний двор дома. – Я тебя найду.
Дарла схватила какие-то вещи, швырнула мне мой пистолет и побежала.
– Вставайте! – завопил я. – Джон! Сьюзен!
Роланд мучительно пытался подняться на ноги, глаза его были налиты кровью и припухли, он совсем потерял представление, где находится. Снаружи поисковые лучи прожекторов шарили по земле у дома, а сама темнота шипела выхлопами флиттеров.
Роланд выпрямился.
– Я просто... – тут он увидел свет, услышал звуки приближающихся воздушных судов. – Господи! Кто это?
– Хочешь остаться и узнать?
– Джейк? – это Сукума-Тейлор, одна голова торчит из спального яйца.
– Беда, Джон, – сказал я ему.
Яйцо раскололось и открылось, и Сьюзен встала на ноги, нагая, руками она обняла себя, чтобы спастись от холода, гримасничая от пронзительного мороза.
– Всем выскочить из дома и в кусты! Быстрее! Рассыпьтесь!
Джон неуверенно поднялся на ноги. Сьюзен нагнулась, чтобы найти свою одежду, но я накинулся на них обоих, схватил одеяло и накинул его на Сьюзен, потом вытолкал их обоих оттуда. Сьюзен крякнула, споткнулась, и я поймал ее.
