– Фред, извини. Но у нас же есть приказ. Мы должны держать его здесь, пока не появится полковник. Мне даже думается, что нам не надо заносить его в журнал арестов. Лучше стереть эту запись.
– А тогда за каким чертом он тут стоит?
– Не знаю. Привычка, наверное. Они сказали, что...
– Тогда уведите его с глаз моих долой!!!
Бормоча что-то себе под нос, Фрейзер подтолкнул меня к креслу, сиденье было металлическим и очень холодным.
Там я ждал примерно минут десять, пока кто-то очень большой и очень важный не прошелся по коридору к письменному столу, а вслед ему целая орда шишек рангом пониже вытягивалась в струнку по дороге. То был крупный мужчина, мясистый и жирноватый, на его мундир в полосочку, ярко-голубую и белую, пошло больше ткани, чем понадобилось бы на целый палаточный городок беженцев. Рыжие усы расцвели буйным цветом и курчавились под прямым носом. Глаза были ледяного синего цвета, полные решимости и холодной сдержанности. Он промаршировал мимо меня, неся в руках какую-то папку, зажав под мышкой тросточку, и полуголый человек, мимо которого он прошел, просто для него не существовал.
Когда он прошел мимо письменного стола, прозвучали три слова:
– Ин лей амената – проведите его ко мне.
Через минуту или две меня провели снова по лабиринту коридоров в офис размером с небольшой вокзальчик. Меня поразили размеры отделения милиции. Голиаф – планета пограничная, из того, что я мог видеть своими глазами, ее только что начали заселять. Однако эта планета была прямо между двумя мирами с перекрестками Космострады, это положение было стратегическим.
Знак на дверях гласил на двух языках:
ТЕНЕНТА ИНСПЕКТА
лейтенант-инспектор
Элмо Л.Рейли
У меня было ощущение, что я не встречу человека по имени Элмо. Это оказалась маленькая комнатенка без окон, с металлическим письменным столом, металлическими полками, несколькими картами и плакатами на стене, на книжной полке стояла фотография семьи, а сама полка была чистая и не захламленная. Химический свет с потолочной панели слегка смягчал суровость помещения, но это все равно было холодное и стальное место. Крупный человек уселся у письменного стола, положил тросточку направо, папку налево. На нем все еще была белая фуражка с кокардой, полной каким-то пышным гербом.
– Вас допросит полковник-инспектор Петровски, – сказал Фрейзер и плюхнул меня на холодный металлический стул.
– Это не допрос, – поправил его Петровски.
Фрейзер выскользнул за дверь. Интерсистемный язык Петровски был тяжело гружен славянским задумчивым акцентом.
– Тогда что это такое? – спросил я на самом отчетливом системном языке, на какой меня только хватило.
– Это будет зависеть от многого. Вы можете оказаться, правда, не обязательно, серьезным и важным свидетелем преступления. Вы можете оказаться и подозреваемым. Это тоже от многого зависит.
– А от чего, могу я спросить?
Синие глаза просверлили во мне дыру.
– От того, что вы мне скажете и что я восприму как правду.
– Тогда это допрос, – решил я.
– Нет. Встреча по обмену информацией. – Нет, он положительно был влюблен в сложные и запутанные определения вещей.
Я переключился на английский.
– Это эвфемизм.
– Кверос? – он поморщился от раздражения. – Вы плохо говорите на интерсистемном. Вы ставите глагол в начале или в середине предложения, как это делают все англоговорящие. Очень хорошо, я стану разговаривать с вами по-английски.
– Отлично. Мне трудно вести разумную беседу на свинской латыни.
– На «свинской латыни»? Это означает, что вы не одобряете официальный язык колоний?
– Как большая часть искусственных языков, это лингвистический, культурный и политический компромисс. Эсперанто или интерлингва гораздо лучше, пусть даже и они не совсем адекватны своим задачам. Липкое гораздо лучше подходит для общения с инопланетянами. И, что бы ни говорили лингвисты, интерсистемный все-таки очень сильно склоняется в сторону привычек индоевропейских языков.
Он крякнул.
– У нас получается очень интересная академическая дискуссия. Как бы там ни было... – он открыл свой портфель и вытащил аппарат-чтец и набор пипеток. Потом заправил чтеца, постучал по панели управления, пока не добился нужной ему настройки.
Потом он резко перевел на меня взгляд.
– Что вы знаете об исчезновении констебля Моны Бэрройс?
– А что я должен знать?
– Не играйте словами. Вы что-нибудь знаете?
– Да.
– Она остановила вашу машину на участке Грумбридж?
– Да.
– Потом произошла встреча с патрульной машиной?
– Да.
– И патрульная машина сожгла машину констебля Бэрройс?
– Да. Вы и сами это знали.
– Знали, – сказал он спокойно. – Оружие на вашем тяжеловозе не способно причинить такие разрушения. Мы нашли следы перехватчика, его радиоактивные выбросы. Показатели приборов сказали нам, что это была патрульная машина.
– Тогда зачем вы меня спрашиваете?
– В таких вопросах свидетели, если они есть, обязательно должны быть допрошены, – сказал Петровски.
– Лучше всего сказать вашим дорожным фараонам, чтобы не делали того, что сделала Бэрройс.
– Она следовала приказам. Закон должен выполняться. Мы не можем продолжать действовать под диктовку внешних сил, причем не имеет значения, насколько они технологически превосходят нас.
– Ну, опять же, Космострада не принадлежит нам, – сказал я.
Петровски поглядел на стол. На экранчике его прибора пробегали тоненькие крохотные символы. Не поднимая от них глаз, он сказал:
– Что вы можете рассказать мне о событиях, которые имели место на Деметре три стандартных дня назад в мотеле под названием «Грейстоук Гровз»?
– Простите мне, если я спрошу, какие события вы имеете в виду?
– Те, – прочел он с экрана, – которые касаются смерти человека по имени Джоэл Дермот.
– Я никогда про него не слышал. Как он умер?
– Он стал жертвой наезда, когда водитель скрылся с места происшествия без оказания помощи.
– Увы. Должно быть, это случилось, когда я уже уехал.
– Вы не выписались из мотеля.
– Верно. Я очень спешил.
– Куда вы спешили?
– По делу.
– Куда именно?
– Сюда, – ответил я.
