Ну вот, пока я развлекала вас рассказами о моем замечательном дядюшке, мы с пареньком добрались до построек, в которых жили слуги. В домике, где уже в седьмой раз «на бис» отдавал концы местный конюх, царило с трудом сдерживаемое оживление. В большой комнате стоял накрытый стол, поражавший количеством разнообразного самогона («И на клюковке, и на хмеле, и на яблочках настаиваем», — шепнула мне бабуля с колом, подобревшая в предвкушении хорошего застолья) и стандартным набором закусок. Кроме капустки и грибочков — ни хрена. А нет, хрен тоже есть!
За столом, скромно сложив ручки на коленках, уже чинно сидели все провожающие. Сразу, как только мы вошли, народ оживился и загалдел:
— Проповедь! Проповедь! — Это, видимо, вместо «Тост! Тост! » или «Штраф! Штраф!».
Я беспомощно поглядела по сторонам. Нет, кроме меня, никого в рясе рядом не было. Даже бежать некуда: народ теснится везде — за столом, на лавках, на печи, кто-то высунул нос из сеней. Я размышляла, что бы сказать этакое приличествующее случаю. Как назло, в голову лезли только какие-то неприличные анекдоты… А народ уже волновался, супились брови, надувались губы…
— Проповедь! Я оглянулась на парнишку, который привел меня сюда. Тот скукожился в уголке и тоже долдонит вместе со всеми: — Проповедь!
Я вздохнула. Ладно, товарищи алкаши, будет вам проповедь. Я припомнила теткины рассказы о ее театральном прошлом и об антирелигиозных скетчах, которые им по требованию профкома приходилось разыгрывать. Приосанившись, я забасила, имитируя томное теткино контральто:
— И пришел Иисус к людям, и вопрошал их: «Люди, что Я для вас?» И отвечали ему люди: «Ты нематериальная абстрагированная сущность наша…» И вопрошал их Иисус: «Чего-чего?»
— Чего-чего? — недоумевающе квакнул кто-то слишком трезвый;
Его заткнули. Народ оживился, праздник продолжался, Главное, я что-то сказала… Надо было пользоваться результатами, пока алканавты тепленькие.
— И где тут умирающий? — пробасила я.
— Туточки я! — раздался бодрый голосок из соседней комнаты. Я протопала туда. Все «провожающие» ринулись за мной. В соседней комнате на неком подобии кровати лежал неприлично румяный для умирающего дедок и игриво мне подмигивал. Господи, рассекретил, что ли?
— Не гляди, что он моргает! — шепнул мне паренек, который привел меня сюда. — Это ему еще давно лошадь в лоб дала…
Бог ты мой! А я-то думаю, откуда у дедушки на лбу столь искусно сработанная татуировка в виде копыта?!
При виде меня дедуля вообще оживился и прокряхтел:
— Услышал меня Господь! Теперь помру спокойно…
Сзади слаженно заголосили: Акт первый, все идет по плану…
— Быть! — крикнул дед. — Дайте слово молвить!
Упс, фальстарт! Бабы сзади замолкли. Дедок почесался (не скажу где) и выдал:
— Пошли вон, курицы мокрые, дупеля пьяные, дайте помереть в тишине! Subere, frater!
Призыв подойти, произнесенный на латыни, по-видимому, относился ко мне.
Я отозвалась, припомнив что-то подобающее случаю:
— Obrepo! — «ползу» то бишь.
Повоцарившемуся позади меня молчанию я поняла, что стареющий актер ударился в импровизацию. Народ топтался в дверях, явно не зная, что предпринять. Посценарию, наверное, предполагалась пламенная патетическая речь с последующим, битьем в грудь (исполняет самый трезвый). Затем; на сцену, вероятно, выскакивала примадонна и начинала выть что-нибудь любимое, традиционное, типа «на кого покидаешь, ублюдок, вдову с десятью малыми дитями!»…
Я наклонилась к деду и прошипела:
— Непортите людям праздник! Они же вас почти похоронили! Ну-ка…
Дедок старательно захрипел и «помавал руцейк — Поминайте, аспиды, жрите, пейте!
— От люблю я старого! — загомонила бабка с колом, первой вылетая к столу. Народ плавно потянулся за ней…
— Дверь закрой! — строго сказал дед. — А потом subere!
— Дедушка, только давайте без латыни! — взмолилась я, закрыв дверь. — Ну, недоучил я, грешен, mea culpa и все такое.
— Студент? — грозно кашлянул дедуля.
Я покаянно кивнула, готовясь вовремя увернуться от дедушкиного лаптя, коим он привечал врунов вроде меня. Но дедулька неожиданно обрадовался:
— Ну и хорошо что студент! Главное, что не из их шарашки! Эти-то паскуды мне шесть раз ряженого подсовывали! За дурака держат, ей-богу! Да из Ваньки монах… К пастве нужно выходить с гордо поднятой головой, а не вползать на четырех костях. Да и рясу монахи в штаны не заправляют… Наконец-то дождался я человека со стороны! Ты откуда сам-то будешь?
Ой-ой! Мне-то откуда знать, какие там города рядом есть. Ладно, придется ляпать наудачу, но только я открыла рот, чтобы пробормотать что-то невразумительное, рассчитывая на дедушкину глухоту вообще и плохое состояние ушных раковин в частности, как дедуля продолжил:
— Из семинарии выгнали?
Я обрадованно закивала.
— Ну и ладно, что выгнали! — вздохнул конюх. — Я тут… наверное, помру сегодня…
— Это без меня, пожалуйста!
— Тебя не спрашивают! Так вот, помру я сегодня, да только грехи спокойно помереть не пускают. Хочу я тебе исповедаться…
— Не уполномочен! — отрезала я. — То есть… я же не монах! Вы что, дедушка? Вам больше некому жизнь испортить?!
— Молчи, отрок неразумный, балбесина тупорылая! Все равно тут никого нет моей веры, а у меня грех тяжкий. — Тут дед вспомнил о своем положении умирающего, захрипел и засопливился. — Грех тяжкий имею, провинился дюже… Ох нагреши-ыл я!
Я перебила заклинившего дедка:
— Дедушка, вы сами-то решите, чего жаждете — помереть тихонько или мемуары мне надиктовать? Я, между прочим, спать хочу!
— Подожди, подожди, — заторопился дед, — Так вот, я тебе сейчас все обскажу…
— Только, чур, без исповедального момента!
— Хорошо, дай душу облегчить… Так вот, грех у меня такой — два года назад выгнал я, грешник великий, собственную дочь на улицу-у, — завыл кающийся. — Своими руками вытолка-ал!
— За что? Она вас била ногами? Грозила pacчленить и приколотить гвоздями к забору?
— Не-э! — испугался дедушка. — За ведьмовство! Ведьма она у меня, как и мамаша ее, бесовка беспутная… Я-то сначала ничего не знал, да потом.. книги у нее углядел, штуки всякие колдовские — палец повешенного, череп мертворожденного дитяти, змеиные чешуйки…
Ого! А ведьмочка-то черной магией баловалась! Нет, мы с такими не дружим…
— Выгнал! — увлеченно сопел дед. — А теперь: жалко… Как подумаю, где там она одна?! Милостыньку, может, просит! Ох и грешник же я-а!
