Соймонова арестовали последним. Схватили прямо дома, ночью. Семёновского полка адъютант Вельяминов кричал, горло надрывая:
— Слово и дело государынино! Хватай его живее!
Тем временем императрица Анна главу Тайной канцелярии Ушакова наставляла:
— Со злодеев пойманных спрашивай крепчайше!
Два раза старому костолому Ушакову говорить было не надо. Он лишь усмехнулся гнилыми зубами:
— Жилы вытяну, матушка, а заговорят!
Но ошибся Ушаков, конфиденты говорили мало. Вслед за другими потащили на дыбу и Соймонова. Трещали ломавшиеся кости, едко пахло палёным мясом, но петровский навигатор молчал. От нестерпимой боли Соймонов то и дело терял сознание, тогда пытку останавливали. Ушаков волновался, ногой Соймонова пинал:
— Не переборщить бы, а то помрёт, какой же спрос с покойника!
По этой причине прибегал лекарь: щупал пульс, в глаза заглядывал, махал пухлой рукой:
— Продолжайт можно! Отшень сильный мюжик!
Но Фёдор Иванович по-прежнему упорно молчал, несмотря на все потуги истязующих. Единственное, в чём он признался, так это в том, что состоял в фамильярной дружбе с Волынским, но это ни о чём не говорило.
Так, в пытках и допросах прошёл месяц, за ним ещё один. Обросшие, замученные конфиденты уже мало походили на тех блистательных сановников, которыми были ещё недавно. Теперь от них остались лишь тени. Наконец императрице с Бироном эта возня надоела.
— На суд и на плаху! — велели они.
Суд был скорый. Подсудимых даже ни о чём не спрашивали: раз судят, значит, виновен. Волынскому решено было за его крамольные речи вырвать язык, а затем живого посадить на кол. Соймонова, Еропкина, Хрущова да президента Коммерц-коллегии Мусина Пушкина — четвертовать. Другим же, кто рангом пониже был, милосердно объявили отсечение головы. Однако в последний момент Анна Иоанновна решила быть доброй.
— Сии жестокие казни следует упростить! — распорядилась она.
Было 27 июня 1740 года, когда приговорённых под бой полковых барабанов вывели к плахе. Босые и завшивленные, они жались друг к другу и щурились от непривычно яркого солнца. Первым вывели Волынского. Вначале ему рвали язык, затем рубили правую руку и только после этого голову. Следом полетели головы Хрущова с Еропкиным. Мусину-Пушкину рвали язык. Соймонова с остальными нещадно исполосовали кнутом, затем забили в колодки, бросили в сани и повезли через всю Сибирь на край земли в порт Охотский.
Уже почила в бозе императрица Анна уже был отправлен в неблизкую ссылку Бирон, а крепкий караул всё ещё вёз каторжанина Соймонова в Охотск. До Сибири новые вести доходят нескоро!
ДЕЛА КАТОРЖНЫЕ
Охотские соляные промыслы — место гибельное, живут здесь недолго, кто год, кто два. Посылая сюда Соймонова, усопшая императрица Анна особо не рисковала с промыслов не возвращался ещё никто.
Дни и ночи, стоя по колени в соляном растворе, грузят каторжники огромные деревянные тачки, а, нагрузив, возят их по сопкам, соль выпаривать. Кандалы быстро растирают ноги, раны солью разъедаются до костей. Летом тучи гнуса, зимой сильнейшие морозы со шквальными морскими ветрами. На каторге нет фамилий, здесь у каждого своя кличка. Одного зовут Васька-Каин, другого, кто на дорогах разбойничал, Митяй-Кистень, Соймонова величали Федькой-варнаком. Он не обижался — каторга есть каторга.
Императрица Елизавета, придя к власти, велела:
— Федьку Соймонова, которого батюшка мой любил и отличал, с каторги забрать, шпагу ему вернуть, да знаменем покрыть, дабы никто никогда не порицал его наказанием!
Но приказать куда легче, чем приказание исполнить. Куда в точности сослали Соймонова, никто, разумеется, не знал. Кроме того, каторжан в то время лишали фамилий и обитали они на каторге только под отчествами. На поиски Соймонова был послан лейтенант Чекин, помнивший его в лицо. Проехав Западную и Восточную Сибирь, где никто слыхом не слыхивал о каком-то каторжном адмирале, лейтенант добрался до Охотска. Дальше ехать было уже некуда — дальше океан. Просмотрев списки работников на местном соляном заводе, Чекин не сыскал Соймонова и там.
— Всё! — заявил офицер охотскому начальству. — Что мог, я сделал, но следов соймоновских нигде сыскать не смог, да может, бывшего генерал-кригс-комиссара и в живых-то давно уже и нет! Чего ж я буду до скончания века своего по дебрям шататься! Пора и в путь обратный!
Перед отъездом зашёл лейтенант в пекарню заводскую, чтобы взять себе булок в дорогу. Одна из баб как раз вытащила из печи горячий хлеб.
— Вот вам в дорожку с пылу с жару!
Завернув каравай, Чекин спросил баб по привычке:
— Не знаете ли вы такого работника каторжного, как Федька Соймонов из морских?
— Не! — покачали бабы головами. — Такого знать не знаем!
А та, что караваи в тряпицу заворачивала, кивнула в угол:
— Вона в углу храпит Федька-Варник, он говорят, когда-то на лодке плавал, можа, и знает что!
Офицер растормошил старика. Тот спросонья протирал глаза.
— Не знаешь ли, старый, нету ли здесь Фёдора Соймонова?
Спросив, пригляделся к старику. Несмотря на распатланную бороду и грязное лицо, что-то показалось в каторжнике знакомым.
— А на что он вам? — спросил дед недоверчиво.
— Да воля ему вышла от государыни нашей, вот ищем по всей Сибири-матушке!
— Да, был некогда Фёдор Соймонов, но теперь он несчастный Федька Иванов!
— Фёдор Иванович! — схватил Чекин каторжника за плечи. — Вы ли это?
— И я, и не я! — вздохнул Варнак, и из глаз его выкатилась скупая слеза.
В тот же день сообщил лейтенант охотскому начальству об обнаружении бывшего генерал-кригс-комиссара и предъявил высочайший указ о его освобождении.
Немедленно на городской площади были выстроены полтора десятка солдат-инвалидов при офицере — весь охотский гарнизон. За неимением знамени воздели на древко флаг Андреевский. Лейтенант зачитал вслух высочайший указ, Соймонова накрыли Андреевским флагом и Чекин вручил ему офицерскую шпагу.
В кибитке (но под конвоем!) Соймонова повезли в Москву. Там, перед Успенским собором его снова покрыли знаменем и объявили о возвращении всех привилегий. Гремели барабаны. Когда действо закончилось, вчерашнего каторжанина вновь взяли под караул и повезли в родовую деревеньку Волоково, что в лесах под Серпуховом. Там Соймонову было велено жить безвыездно. Почему? Отчего? Разве ж прознаешь!
Потянулись годы…
— Как поживаешь? — спрашивали его участливо немногие приезжающие друзья.
— Скучно! — коротко отвечал Соймонов.
Скучный период продолжался без малого одиннадцать лет. Чем занимался всё это время Соймонов? Конечно, читал и писал. Работал, не покладая рук, при свете солнечном и при свечах. Не имея возможности заниматься любимой картографией, Соймонов обратился к истории.
