* * *
Весьма оригинальным были проводы на Балтийском флоте матросов в плавание. Спецификой парусного Балтийского флота было то, что более полугода его суда не плавали, а стояли в гаванях на зимовке. Объяснялось это ранним замерзанием Финского залива. Плавать в XVIII — XIX веках начинали не ранее мая, а в октябре флот уже бросал якоря в Кронштадте и Ревеле. Зимой команда съезжала в казармы, на судах снимали стеньги, выгружали припасы пороха и имущество, порты законопачивали. А палубы затягивали для лучшей сохранности парусиной. Весной суда начинали вооружать, т.е. опять ставить стеньги, загружать боезапас и всяческие припасы. Наконец наступал день переезда команды на судно, называвшийся «переборка команды». На берегу матросам чарки не давали, и потому многие всю зиму с нетерпением ждали начала кампании и положенных ежедневных чарок с пивом. Офицеров с началом кампании ожидала существенная прибавка к жалованию. По заведенной еще царем Петром традиции день этот считался праздничным, и начальство позволяло матросам всяческие послабления. Дальние плавания матросы зовут — «безвестная», т.к. вестей из дома там не было и неизвестно когда возвращаться.
Вначале команда отмечала «переборку» на судно в казарме, затем по дороге на судно и в кабаках. Офицеры смотрели на это сквозь пальцы — традиция есть традиция!
Из книги лейтенанта В. Максимова «Вокруг света. Плавание корвета «Аскольд»: «В казармах на нарах прощались с друзьями и женами. Муж сильно подвыпивший крепко обнимает свою сожительницу и ласково утешает ее Жена хнычет и жалуется:
— Ваня, голубчик, на кого ты меня покидаешь! Хошь и жили как собака с кошкой, а все ж таки тошно расставаться!
— Эх, не плачь, Аксинья, душечка, може еще и свидимся! А что еду, на то царская воля, ей не перечь! Ну, коли много бил тебя, за то прости, Аксинья, душечка. За это самое четыре года бить тебя не стану! — утешает матросик, крепко обнимая дражайшую половину.
Последняя утешается этим непреложным выводом и перестает хныкать. Муж же, одолеваемый винными парами, понемногу склоняется и сладко засыпает на коленях своей нежной супруги.
В другом углу казармы муж читает своей жене нотацию:
— Ты у меня смотри, Акулина, с другими не валандайся, матросского имени моего не срами, а то, как приеду, все твои косы повыдергаю. Хорошо жить будешь, ей-ей гостинцев заморских навезу!
— Я, Яков Матвеевич, — говорит Акулина, — буду жить, как Бог велел, и порочить имя твое не стану.
— То-то, — отвечает Яков Матвеевич, — Ты у меня смотри! И это «смотри» было сопровождаемо таким ужасным жестом, что Акулина со страхом попятилась назад.
— Не бойся, Акулинушка, не бойся! — успокаивает ее Яков Матвеевич. — Побью тогда только, когда баловать станешь, а не станешь, так и на што бить-то?»
Перед переселением команды на судно отправляли возы с матросским скарбом. За возами шла команда в строю под музыку, сопровождаемая земляками, друзьями, женами и детьми. Впереди команды вели традиционного козленка с выкрашенными рогами и бубенцами на шее. Все кричали «ура», горланили песни:
Ведут Фомку во поход,
Фомка плачет — не идет.
Вот калина, вот малина!
Не хотит Фомка в поход!
А хотит Фомка к девице!
Вот калина, вот малина!
Чтоб малось поприжиться,
Каждый день опохмелиться!
Вот калина, вот малина!
На черта Фомке поход,
Он бакштагом к девке прет!
По дороге уходящих матросов щедро угощали вином и пивом, порой угощений было столько, что до судна доходила меньше половины команды. Остальные добирались в течение дня, повиснув на плечах жен и друзей.
В. Максимов пишет. «Смешно было смотреть на подвыпившего матроса, который, подходя к корвету, бодрился, вырывался от своих вожаков и во чтобы то ни стало желал выказать твердость своих ног; но сделавши два-три шага, ноги, несмотря на все усилия матросика найти для них надежную точку опоры, отказывались ему служить и он с громким кряхтением падал в грязь.
— Земляк, — бормотал он, — ей-ей оступился, а то бы всенепременнейше прошел бы. Эка проклятая дорога. Да подымите же, голубчики.
И подбегают к нему напоившие его земляки, и опять берут под руки, он же, не надеясь более на твердость своих ног, кротко позволяет волочить себя по грязной земле…»
Наконец к вечеру все собраны и на судне воцаряется надлежащая дисциплина. Пьянки и гулянки уже в прошлом, и впереди только море и тяжелейшая матросская служба.
К 9 утра команды уже стоят во фронте. Офицеры в парадной форме, матросы в новых фланелевых рубахах во фронте. На шканцы последними поднимаются командиры, оглядывают застывший строй и командуют:
— Поднять флаг, гюйс и вымпел! Стоящие рядом старшие офицеры репетуют:
— Флаг, гюйс и вымпел поднять!
Все разом снимают фуражки, музыканты играют веселый туш, и флаг взлетает вверх, колыхаясь на ветру. Когда флаг, гюйс и вымпел подняты, раздается торжественный гимн «Боже, царя храни», при этом офицеры и матросы крестятся и шепчут молитвы. Наконец музыканты кончили играть гимн и все накрылись фуражками. После этого командиры поздравляют офицеров со столь радостным днем и, обратившись к команде, говорят
— Поздравляю, ребята, с началом кампании! Будьте молодцами, не ударьте перед врагом лицом в грязь, заставим всех сказать: ай да русский матрос, мое почтение!
— Благодарим покорно, рады стараться, ваше высокоблагородие! — раздался громкий, радостный и единодушный крик.
Из воспоминаний В. Максимова: «…Отслужен был на корвете напутственный молебен. Горячо молились мы, просили у Бога благополучного плавания. Молебен, можно сказать, был торжественный: то была искренняя и истинная молитва странников, пускающихся в далекое и опасное плавание. Все сердца наши бились одним желанием увидеть еще раз родину, родных и дорогих сердцу. На глазах многих блестели слезы; многих эта, может быть, последняя на родине молитва, привела в сильное волнение. Умильно молились и матросики и горячо преклонили колено, со слезами на глазах, при возгласе священника: «Об плавающих и путешествующих, Господу помолимся».
Соловьями заливаются боцманские дудки. Корабли окутываются парусами. Все, теперь впереди только море…»
* * *
Неправильным будет думать, что во времена парусного флота матросы представляли собой забитую инертную массу. И среди нижних чинов попадались отчаянные и решительные ребята, да еще какие!
Из письма адмирала Головина в Адмиралтейств-коллегию марта 29 числа 1743 года: «Сего марта Е.С. генерал-фельдмаршал принц Гессен-Гамбургский прислал ко мне морской артиллерии готлангера Евсевия Алексеева с таким объявлением: во время шествия Ея И.В. из Александро-Невского монастыря того ж 28 дня на дороге он кричал Ея И.В., якобы я не даю жалованья за две трети, тако ж и мундира, и обретающийся при его светлости генерал-адъютант Воейков слышал; при том, что он Алексеев кричал будто мною покрадено казенных денег 20.000 рублей; и оный готлангер по тому крику взят был по приказу Е.С. ко двору Ея И.В. и прислан ко мне, ибо по-видимому, он Алексеев либо в безумстве находится или его к тому научили, чего ради оного готлангера я расспрашивал, который сказал, что якобы к тому научили его морской же артиллерии канониры, и оные, по его показанию, того ж дня забраны и отосланы от меня под крепким караулом на морскую гауптвахту, о чем государственной Адмиралтейской коллегии предлагаю, дабы оными наикрепчайше благоволила Коллегия исследовать и надлежащие определение учинить по Ея И.В. указам и регламентам».
