– Все вам любопытно, все хочется знать… – пробурчал я. – Такого пива там нет!
– Что значит такого? – не понял таймстебль.
– А вы попробуйте, поймете. Угостить?
Я сделал вид, что собираюсь открыть сумку, но Воронцов махнул рукой и брезгливо отстранился.
– Может, хватит меня угощать? – оскорбился он в этот раз по-настоящему.
– Тогда не задавайте глупых вопросов! – отрезал я.
Больше мы не сказали друг другу ни слова. До самой посадки в самолет таймстебль, подобно телохранителю, сопровождал меня всюду, а я принципиально не обращал на него внимания. Он стоял рядом, когда я проходил регистрацию на рейс, затем наблюдал сквозь стеклянную перегородку, как на экране таможенного монитора проплывает моя сумка с просвеченными внутренностями, провожал глазами, когда я в сопровождении стюардессы уходил на посадку. Я не оглянулся и не махнул ему на прощание рукой, а он не пожелал мне вслед счастливого пути. Так и расстались. Жаль, что не навсегда. Или… все-таки навсегда? Как не неприятен мне таймстебль, но лучше встретиться с ним лишний раз, чем не вернуться из «командировки».
Перелет на остров Мали прошел без каких-либо эксцессов. Свободных мест в салоне самолета не было, но, к счастью, моим соседом оказался четырнадцатилетний отпрыск преуспевающего бизнесмена, сидевшего с женой позади нас. Подросток жевал жвачку, слушал DVD-плеер, и ему было наплевать не только на меня, но и на всех окружающих, включая родителей. Причем на родителей, скорее всего, в первую очередь.
Довольный, что во время полета никто не будет приставать ко мне с разговорами, я поставил сумку на полку, сел, пристегнул ремни и, когда мы взлетели, приказал себе заснуть. И благополучно проспал весь полет, поэтому был не в курсе, шастал ли – Сатана по салону и тискал ли чьи-то коленки. Вполне возможно, что и тискал, так как к концу рейса добрая половина пассажиров в преддверии отпуска оказалась в хорошем подпитии, и некоторые дамы, приняв его лапу за чью-то руку, могли отнестись к ней вполне благосклонно. Давно подметил, что русские перезрелые женщины пьют не меньше мужчин, а непьющих бизнесменов среди русских не бывает. Убедился вчера на теплоходе.
Пройдя таможенный контроль, я оставил сумку в ячейке автоматической камеры хранения, прихватив с собой только большой пластиковый пакет, в котором под полотенцем спрятался Сатана. Не очень удачное решение, но не надевать же в тропическую жару куртку?
Дальше все пошло в соответствии с прочитанной мною стенограммой.
Я вышел из здания аэропорта и увидел у входа скучающего загорелого парня в выцветших шортах, пестрой рубашке навыпуск и с картонкой в руках, на которой по-русски было написано: «господин Никишин».
– Мистер Маккорки? – подошел я к нему и протянул руку. – Добрый день.
Парень глянул на меня такими же выцветшими, как шорты, серыми глазами и пожал руку.
– Вообше-то Макаркин. Маккорки – это для американцев, тогда они менее скупы, когда арендуют самолет, – признался он. – Игнат.
– Егор Николаевич, – в свою очередь представился я.
Парень располагал к себе, но я принципиально не стал фамильярничать и повел себя так, как предписывала стенограмма моего будущего поведения.
Игнат отвел глаза, пожал плечами.
– Егор Николаевич так Егор Николаевич… – поморщился он, и между нами сразу образовалась трещина. Определенно он предпочитал общаться с соотечественниками на равных.
– Это все ваши вещи? – указал он глазами на пакет.
– Нет, не все.
– Тогда забирайте быстрее и едем. Вечереет, – Игнат посмотрел на небо, – а я ночные полеты не практикую.
– А я не собираюсь оставаться на атолле. Туда и обратно.
– Не понял? – удивился Игнат, повертел в руках картонку, посмотрел на нее. – Вы – Никишин?
– Да, Никишин.
– Тогда в чем дело? Вы аннулируете заказ на рейс?
Он огляделся, шагнул в сторону и бросил картонку в урну.
– Почему аннулирую? Я же сказал: лечу туда и обратно.
– Хозяин – барин, – развел руками Игнат. – Идемте, – предложил он и направился к старенькому, чуть ли не времен Второй мировой войны, «лендроверу» с открытым верхом.
– Мой шеф хочет там отдохнуть, – начал объяснять я на ходу. – Просил посмотреть условия на месте.
– Можно и посмотреть, – равнодушно согласился Игнат. – Только смотреть там нечего. Вилла посреди крохотного атолла. Место для затворников.
– Именно это шеф и просил уточнить. Врачи посоветовали уединиться на пару недель, чтобы подлечить нервы.
– Нервы? – переспросил Игнат, открыл дверцу «лендровера», сел на водительское сиденье и жестом предложил сесть рядом. На меня он принципиально не смотрел, соблюдая предложенную мной дистанцию между клиентом и обслуживающим персоналом. – Если шеф скупердяй, то не получится. Цены там безбожные. Тысяч тридцать обойдется такой отдых.
– Как раз с этим у шефа проблем нет. Я же не за свой счет туда лечу.
– Это да, – согласился Игнат, – мне деньги за рейс уже перечислены.
Он вывел «лендровер» со стоянки у аэропорта, и мы неспешно покатили по неширокой, хорошо ухоженной дороге.
– А за обратный рейс мне платить? – поинтересовался я.
– Обратно я бесплатно вожу, – усмехнулся Игнат. – Все равно порожняком лететь… Такая услуга у заказчиков особенно ценится, хотя за рейс я беру дороже, чем другие.
Я не стал интересоваться, насколько дороже он берет за рейс – в стенограмме такого вопроса не было. Определенно не прогадывает. Своего рода русский сервис, когда учитывается расход горючего на обратную дорогу, но клиент, узнав, что обратно он полетит «бесплатно», рад до беспамятства. Люди падки на бесплатные услуги и ради них готовы переплачивать, несмотря на то, что сервисом не придется воспользоваться.
Узкая дорога петляла между фешенебельными коттеджами, и то слева, то справа открывалась гладь океана, будто мы ехали по широкой косе. Изредка на берегу попадались громадные гостиничные комплексы, но, странное дело, ни встречных машин, ни людей на дороге не было. Сонное царство. Слышал, что Мальдивы – курорт для ленивых, но чтобы настолько…
– Не сезон, – подсказал Игнат. – Сейчас здесь разве что русских встретишь да дайверов, которым все равно: сезон или не сезон. Европейцы предпочитают Мальдивы, когда в Европе зима.
Я молча покивал. Ничего нового Игнат не сообщил – читал я распечатку наших диалогов и сейчас ощущал себя актером, играющим выученную назубок унылую пьесу. Предсказуемость событий, сказанных фраз, движений производила гнетущее впечатление дежавю, из которого, как букашке из сосновой смолы, не выбраться, как ни барахтайся. Когда я планировал свои акции, проигрывая на вариаторе вероятностные события, то чувствовал себя богом, вершителем чужих судеб, ибо заранее знал, как кто себя поведет, что скажет, что сделает в следующий момент. Люди во время акций были для меня статистами спектакля, реплики которых я, как режиссер, менял по ходу действия. Сейчас я ощущал себя таким же подневольным статистом, и это чувство было не из приятных. Никто не любит быть марионеткой. А если представить, что твоя роль в истории давным-давно написана и сыграна, становится совсем тошно.
