— С утра было двадцатое.
— А день недели?
Я запнулся. При работе «на вольных хлебах» мало обращаешь внимания на дни недели.
— Вроде бы понедельник...
— Воскресенье! — язвительно поправила Оксана. — А по воскресеньям, да будет тебе известно дети в школу не ходят.
Я окончательно стушевался. Умела Оксана уесть — язвочка еще та. Развернув стул к телевизору, я сел.
— Что смотрим?
— Местные новости. Видишь, старичку семьдесят шесть лет, а его награждают медалью. А тебе слабо?
В глазах Оксаны плясали бесенята, губы кривила ироническая усмешка, и я не стал ее разочаровывать.
— Куда мне. Если вознамерюсь своротить горы, то сверну себе шею.
И тут я узнал старика. Это был тот самый извращенец, который наблюдал за игрой ребятишек в хоккей и страстно желал, чтобы кто-нибудь из них сверзился в полынью.
— Да за что же ему медаль-то? — безмерно удивился я.
— За спасение утопающих. Он вчера вытащил мальчишку из проруби. Уже пятого за эту зиму.
Я икнул, вытаращился на старика на экране и беззвучно, как рыба, захлопал губами. Затем расхохотался.
— Ты чего? — недоуменно посмотрела на меня Оксана.
— Так я его знаю! — давясь смехом, сказал я. — Встретил вчера на набережной... Он сидел, смотрел на ребят, играющих на льду в хоккей... Я его еще за извращенца принял...
— Не вижу ничего смешного, — поджала губы Оксана.
Я запнулся, подавил смех и посмотрел на ее сердитое лицо. Действительно, ничего смешного — караулил старик детей, чтобы спасать, а не смаковать, как кто-то из них тонет. Этакий спасатель на водах на общественных началах.
— Пожалуй, ты права, — согласился я.
— Я всегда права! — безапелляционно заявила Оксана, тряхнула кудряшками, и бирюзовый огонек блеснул у нее на шее.
— Зачем ты надела мамин кулон? — дрогнувшим голосом спросил я.
— А она не хочет носить.
Я не стал задавать вопрос «почему?», опасаясь нарваться на очередную колкость. Посидел, подумал.
— Что у вас с мамой произошло? — наконец глухо спросил я.
Оксана подобралась в кресле, села ровно, но ироничная улыбка не сходила с ее губ.
— Разногласия на сексуальной почве! — неожиданно выпалила она.
Кажется, я покраснел.
— Это в каком же смысле?
— В самом что ни на есть прямом! — нимало не смущаясь, заявила Оксана. — Я сказала, что отобью тебя у нее и буду с тобой жить!
Меня будто обухом по голове ударили. Сидел пришибленный, втянув голову в плечи и оторопело уставившись в голубые глаза Оксаны. Мамины глаза. Язвительная улыбка исчезла с ее лица, смотрела она прямо и открыто, и было непонятно, искренне она говорит или в очередной раз проверяет меня на вшивость.
«Созрела девочка...» — глупо отметило сознание. Почему-то представилось, что на моем месте сидит Мирон. Тот бы не растерялся и сразу скомандовал: «Тогда раздевайся».
— Мое мнение по этому вопросу тебя не интересует? — тихо спросил я.
— А ты что, не согласен? — все с той же откровенной прямотой выпалила она.
— Милая дочка, не гожусь я на роль любовника Лолиты...
— Не называй меня дочкой! — вспылила она, и, кажется, это было сказано искренне.
— А другого места в моем сердце для тебя нет, — спокойно, пытаясь вразумить ее, сказал я. Получилось высокопарно, но как уж получилось.
— Это почему же?
Не знаю, что Оксана задумала, правду ли говорила или хотела зло подшутить надо мной, но сейчас мои слова оскорбили ее.
— Потому что я люблю твою маму.
— Любовь... — зло фыркнула Оксана. — Понапридумали... Секса тебе недостаточно?
Я горько усмехнулся детской наивности и ничего не ответил. От моего насмешливого взгляда по липу Оксаны пошли красные пятна. Она вскочила, бросилась в прихожую и начала поспешно одеваться. Затем до меня донеслось: «У, козел...», и входная дверь хлопнула с такой силой, что на кухне задребезжала посуда.
Лучше бы она разбилась вдребезги, все на душе было бы легче... Потому что черепки от моей так и не состоявшейся семейной жизни уже не склеить.
Я неподвижно сидел на стуле, тупо вперившись невидящим взглядом в стену, и в голове не было ни единой мысли. В душе царила пустота, и было так тоскливо, что ничего не хотелось. Даже вешаться.
Поэтому, когда почувствовал, что кто-то теребит меня за штанину, ничуть не удивился. Равнодушно повернул голову и увидел у своих ног отчаянно жестикулирующего Буратино.
— Ты был здесь? — спросил я его.
Буратино перестал жестикулировать, внимательно посмотрел на меня стеклянными глазами, беззвучно зашевелил челюстью, затем кивнул.
— Все видел, все слышал?
Он опять кивнул.
— Тогда какого рожна тебе надо!!! — заорал я, вскочил со стула и хотел изо всей силы пнуть деревянную куклу. Так, чтобы она врезалась в стену, разлетелась в щепу, а стеклянные глаза брызнули мелкими осколками. Однако Буратино ловко увильнул, нога попала в пустоту, и я, не удержав равновесия, рухнул на пол.
Кажется, я заплакал. Не помню точно, потому что меня одновременно захлестнули безмерная ярость и опустошающая беспомощность, и я не мог адекватно оценивать ситуацию. А потом наступила апатия. Полнейшая.
Я лежал на полу, глазной нерв регистрировал, как вокруг меня мельтешит, теребит за одежду, жестикулирует деревянная кукла с длинным острым носом и улыбкой до ушей, но мозг никак на это не реагировал. Затем Буратино куда-то исчез, временно наступил умиротворяющий покой и для тела, и для глаз... А потом на голову плеснулась волна ледяной воды.
Меня подбросило, словно пружиной. Я сел, ошарашенно замотал головой, рукавом вытирая мокрое то ли от слез, то ли от воды лицо. Соображалось туго, как после похмелья, но я более-менее пришел в себя.
Буратино стоял напротив, смотрел снизу вверх, держа в руках большую, чуть ли не с него, алюминиевую кружку.
— Что тебе надо? — натужно, с трудом ворочая языком, спросил я.
Он поставил кружку на пол, беззвучно задвигал челюстью, зажестикулировал, указывая то на меня, то на лоджию.
— Не понимаю, — помотал я головой. В голове шумело, в глазах рябило, как в телевизоре, включенном на пустой канал.
Буратино отбежал к лоджии и, приглашая, замахал рукой.
— Хочешь, чтобы я пошел за тобой?
Он быстро закивал и скрылся на лоджии.
Я тяжело поднялся и на ватных ногах последовал за ним. Никогда не боксировал на ринге, но мне казалось, что именно так чувствуют себя боксеры после тяжелейшего нокаута. Разница лишь в том, что мне не челюсть своротили, а душу вывернули.
