Минут пять я потратил на то, чтобы осмотреть все столики. Ремишевского в зале не было, и я вышел на террасу. Ремишевского там тоже не обнаружил, зато взгляд невольно задержался на молодой паре, сидевшей за крайним столиком. Они не столько ели, сколько весело болтали, и никого вокруг для них не существовало. В другое время взгляд скользнул бы по ним и не остановился — мало ли на свете влюбленных. Но это были Верунчик и Афоня! Кто бы мог представить такую метаморфозу!
Не знаю, какой черт меня дернул, но я подошел.
— Привет, Верунчик! — развязно поздоровался я, принципиально не обращая внимания на Афоню.
— Здравствуй, Артем, — тепло поздоровалась Верунчик, но голоса ее я не узнал. Обертоны в нем прибавились, что ли?
Афоня кивнул.
— Присаживайся, — доброжелательно предложил он. Голос у него тоже изменился, точнее, изменилась манера говорить — исчезли сленг, отрывистость речи, дерганость в движениях.
Я сел, огляделся в поисках официанта. Валера, обслуживавший столик неподалеку от нас, уловил мой взгляд и кивнул.
— Валера, мне — как всегда! — громко сказал я, хотя, честно сказать, обедать не хотел — уж очень сытным оказалось бакамарсту у Нюры. — О чем разговор, если не секрет? — поинтересовался я, поворачиваясь к Верунчику. — Надеюсь, в этот раз не о «голубых»?
Они переглянулись, Верунчик пожала плечами, Афоня кисло усмехнулся.
— Нет, не о «голубых», сказал он. — Мы говорили о том времени, когда ты был младенцем, орал и пачкал пеленки.
Я остро глянул ему в глаза и встретил открытый, насмешливый взгляд, в глубине которого таилась уже привычная мне жалость.
— Тебя не спрашивали! — отрубил я. Ишь, намекает, что они уже выросли из пеленок, а я по-прежнему завернут в подмоченные тряпки.
— Тогда нечего было подсаживаться к нам, — спокойно сказал Афоня, но и тени недовольства не наблюдалось в его тоне. Он разговаривал со мной, как терпеливый воспитатель с нашкодившим мальчишкой.
Мне захотелось его ударить, но в то же время я прекрасно понимал, что так просто, как в прошлый раз, у меня не получится. Передо мной сидел совершенно иной человек — от прежнего Афони осталась только оболочка.
Выручил из патовой ситуации Валера. Подошел, поставил передо мной два блюдца с салатами, стакан грейпфрутового сока.
— Горячее будешь? — спросил он.
— Нет, спасибо, больше ничего не надо.
— Приятного аппетита, — пожелал Валера и ушел. От моего воинственного настроения не осталось следа — схлынуло так же стремительно, как накатило. Я посмотрел на принесенные Валерой блюда: один салат состоял из неизвестных крупно нарезанных овощей, фиолетовых и зеленых, другой, залитый майонезом, походил на обычный мясной, но я был уверен, что и в нем содержатся неизвестные компоненты. Поглощать такое, да еще под жалеющими взглядами Верунчика и Афони, не хотелось.
Надо было встать и уйти, но я этого не сделал. Взяв стакан с грейпфрутовым соком, отхлебнул и только затем спросил:
— И чем же теперь вы оба занимаетесь? Как понимаю, ваши бывшие профессии упразднены.
От сарказма я все-таки не удержался, но они восприняли мои слова спокойно, пропустив иронию мимо ушей.
— В городе многое меняется, — философски изрекла Верунчик, — и в первую очередь инфраструктура. Продавцы, банковские служащие, дворники, официанты городу не нужны. Валера еще пару дней поработает, а потом все рестораны перейдут на самообслуживание, так же как большинство кафе и магазинов.
Я смотрел на Верунчика во все глаза. Инфраструктура… Скажи ей это слово раньше, обязательно привязала бы к нему «голубых». А сейчас, видите ли, философствует…
— И таким образом вы наплодите в городе безработных… Ах да, какие безработные, когда все бесплатно? Правильнее сказать, бездельников и дармоедов.
— Вы полагаете, что в высокоморальном обществе такие понятия существуют? — поморщился Афоня. — Безработных не будет. Через два-три дня, когда пройдет реорганизация школы, до сорока процентов населения будут заняты в сфере воспитания и обучения, еще около двадцати процентов — в сфере строительства, так как большинство зданий и сооружений, в том числе жилья и школ, не соответствует цивилизованным нормам. Понятие безработицы нелепо в нашем обществе. Каждый найдет себе работу по душе, и его труд будет приветствоваться, потому что наши моральные устои ориентированы прежде всего на превалирование существенного над личным.
Своим заявлением он меня настолько ошарашил, что пару мгновений я сидел с приоткрытым ртом и глупо таращился на него. Но затем, мотнув головой, расхохотался.
— Это вы, что ли, обладаете высокоморальными устоями?! Да таких, как вы, и вивисекцией не переделаешь!
— Модификация сознания взрослого населения проведена в первую очередь, — спокойно объяснила Верунчик. — К несчастью, в редких случаях модификация сознания отдельных индивидуумов невозможна.
Улыбка сползла с моего лица. Они смотрели на меня, и теперь жалость в их глазах была неприкрытой. Злость исчезла, и на ее месте в душе воцарилось неприятное чувство ничем не заполненной пустоты.
— Интересно, и какую же специальность «по душе» выбрала ты? — съязвил я, обращаясь к Верунчику, будто Афони рядом не существовало. Они переглянулись.
— Через три-четыре дня, когда нам предоставят помещение, — сказала она, — мы будем воспитателями группы из десяти детей восьмилетнего возраста.
Опять в голове у меня все перевернулось, лицо перекосилось. Нормальный, однако, детский воспитательный дом получится, руководить которым будут бывшие прожженная проститутка и ее сутенер…
Ни слова не говоря, я поднялся из-за стола и стремительно пошел прочь. И, только усевшись в «Жигули», смог обуздать расшалившиеся нервы. Наверное, я все-таки не прав — нынешние Верунчик и Афоня не имели ничего общего с теми, которых я знал. Кроме тел. Но в голове это никак не укладывалось — я-то остался прежним…
Немного успокоившись, я достал из кармана сотовый телефон и позвонил Бескровному. Он долго не подходил к телефону, и, когда я уже хотел отключиться, решив, что писателя нет дома, трубку сняли.
— Я вас слушаю, — донесся из трубки знакомый голос.
— Добрый день, Валентин Сергеевич!
Честное слово, не ожидал, что так обрадуюсь, услышав его. Единственный человек в городе, ставший для меня почти родным.
— Артем? Здравствуйте.
— Валентин Сергеевич, вы ничем не заняты?
— Вот уж два дня, как ничем не занимаюсь… — вздохнул он.
— Можно подъехать?
— Отчего же нельзя? Подъезжайте. Просьба одна хлеба по дороге возьмите, а то я как ранним утром от вас пришел, до сих пор спал. Старость…
— Что вы, право, на старость жалуетесь? — рассмеялся я. — Вы мне кое в чем сто очков вперед дадите.
