Иван пошатнулся, носок сапога зацепил кусок дорожного покрытия, торчащего, как обломанный зуб. Инспектор едва не упал, чувствуя, как холодный пот течет по лбу. Терентьев замедлил шаг, ступая едва ли на длину стопы.
— Тогда, в октябре пятьдесят девятого, ты убил меня и ещё немало хороших людей, — продолжил Басалаев. – Не своими руками, но своим бездействием. Почему?
— Дети… должны были жить, а солдаты – умирают, — выдавил через силу Иван, тускло удивляясь – зачем он что‑то объясняет своему подсознанию?
— Те, кто погиб, вытаскивая тебя, тоже имели семьи, детей, — немедленно отозвался Басалаев. – Не все, конечно, но многие. И за это тебя совесть не мучает. Не так ли?
Иван не ответил. Мышцы ног начали конвульсивно подрагивать, сбивая и без того рваный ритм движения. Сердце колотилось где‑то у самого горла, во рту проступила ощутимая едкая горечь.
— Не мучает, — подытожил майор. – Солдаты гибнут, это их долг и судьба, а дети должны жить, потому что это – правильно. А вот теперь скажи мне…
Призрак что‑то говорил, но Иван уже не слышал, что именно. Все плыло перед глазами, краски и звуки мешались между собой, Терентьев закрыл глаза, чтобы не видеть этого дробного мельтешения, от которого начинала кружиться отяжелевшая голова.
— Сдай правее, а то сейчас выйдешь на обочину, — посоветовал Басалаев и терпеливо повторил. – Итак, если для тебя детские жизни так много значат… Скажи, что такое твои нынешние страдания в сравнении с жизнью твоего сына?
— Мне больно, — выдохнул Иван. – Я теряю силы и сейчас свалюсь.
— Но ты должен двигаться, должен идти и показать, что все не так страшно. Иначе водилы не пойдут дальше. Пока их пнут как следует и пригрозят оружием, пройдет время. А «время – это кровь», ты ведь помнишь эти сталинградские слова?
— Чуйков… так сказал Чуйков… ты этого знать точно не мог. Значит, мой бред… Или мог?.. Ты говорил, что читал мои черновики… Но все равно не смогу, есть предел того, что посильно человеку.
— Красиво сказано, — заметил мертвец. — Тогда они придут к нему, к маленькому Ивану, у которого болят режущиеся зубы. Не сразу. Со временем. Но неизбежно придут.
— Один человек не может решить исход сражения. Только усилия миллионов приносят победу. А я уже умираю, — прошептал Иван непослушными губами. А может быть, только подумал.
— Да, ты умираешь, — бесстрастно согласился Басалаев. — Но ты в долгу перед нами. Перед Морисом Лешаном, который помог тебе войти в новую жизнь, не требуя ничего взамен. Передо мной и аэродесантниками, которые погибли, спасая тебя. Перед Зимниковым и Талановым, которые, наверное, уже мертвы или скоро погибнут. Этот мир был добр к тебе, зачастую незаслуженно. Может быть, пора расплатиться?..
Басалаев чуть приотстал, выйдя из поля зрения Ивана, поэтому когда его голос раздался над самым ухом, инспектор вновь споткнулся и едва не упал.
— Только усилия миллионов вершат судьбу мира, это правда, — прошептал бесплотный голос. — Но все эти миллионы складываются из множества отдельных людей. И если ты сам не готов дойти до конца и перешагнуть через него, разве ты можешь ожидать того же от других?
В броневике было тесно, очень шумно, затхло воняло потом, бензином и кровью. Сергей трясущимися руками кромсал ножом комбез и одежду, густо пропитанную красным. Наготове были бинты и тампоны, но солдат уже понимал, что не успевает.
— Нельзя на восьмой, — отчаянно прокричал водитель в пол–оборота, одним глазом кося на дорогу, а второй в отсек машины. – Если повернем, они тоже могут снова встать! Сворачиваю в сторону, там медсанбат гвардейцев! Будем через четверть часа!
Сергей бросил взгляд в узкую прорезь смотровой щели, на вереницу тяжелых грузовиков, идущих по дороге к фронту.
— Господи, никогда такого не видел, — пробормотал второй боец, пытаясь закрыть рану тампоном. – Километр, почти километр, едва ли не строевым шагом отмахал… Да если бы мы знали…
Между его пальцев снова плеснуло красным.
— Крепче держи! – воскликнул Сергей, зубами надрывая пакет с бинтом. – Не довезём ведь…
Раненый инспектор неожиданно пришел в себя, открыл бессмысленные, подернутые поволокой глаза и попытался что‑то сказать.
— Молчи! Молчи, — рычал в отчаянии Сергей, стараясь остановить кровотечение, липкие пальцы скользили, тампон сбивался, никак не желая закрывать рану.
Бледные бескровные губы вновь шевельнулись, пропуская болезненный хрип. Иван глубоко вдохнул, закашлялся, разбрызгивая крошечные капли почти черной жидкости. И, наконец, произнес, почти разборчиво, несколько слов.
— Что? – второй сопровождающий склонился ниже, ловя каждый звук
— И нам… не страшно будет… умирать… — раздельно и внятно проговорил Иван, глядя в низкий потолок броневика и улыбнулся самыми краешками посиневших губ.
* * *
Зимников сам не понял, как ему удалось вырваться из подземного плена. Точнее, поначалу он даже не понял, что погребен под слоем горячей земли, досками и ещё каким‑то мусором. Полковник приходил в себя рывками, в голове мешались обрывки путанных воспоминаний – свет, гром, удар. Чей‑то истошный вопль, оборвавшийся так же резко и сразу, как начался. Затем тьма — горячая, удушливая чернота и тяжесть, сдавившая все тело колючими тисками. Только десятилетия военной службы позволили немного приглушить панику, и комбриг осознал, что похоронен заживо. Чувство равновесия не помогало, он даже не мог определить, в какой стороне поверхность и сколько до неё копать. И все же, каким‑то чудом – получилось. Блаженная пустота охватила простертую руку, и вслед за ней сам оглохший, ослепший Петр вырвался из земляного плена, нечленораздельно вопя.
Он долго отплевывался от сухой, песчаной земли, забившей рот и нос, протирал глаза. Лёгкие работали как сломанный компрессор, закачивая густой, как смола, воздух в грудную клетку, где, похоже, не осталось ни единого целого ребра.
Наконец, он смог оглядеться, часто моргая и щурясь, веки опухли, превратившись в плотные подушечки, глаза слезились и горели, как от солнечного ожога.
Оборонительные рубежи исчезли, испарились, словно их никогда и не было. В мелких засыпанных канавках и холмиках искушённый взгляд ещё мог опознать бывшие траншеи и части дерево–земляных сооружений. Но все остальное превратилось в неописуемую мешанину рваного и местами обгоревшего железа, какого‑то тряпья, измочаленных столбов и раскрошенных в щепу досок. В воздухе повисла густая взвесь белесой пыли, похожей на измельчённый до состояния невесомого праха пепел.
Зимников откопался окончательно и осознал, что видит все окружающее без всяких фонарей. Вокруг разливался желтовато–зелёный, с какими‑то красными всполохами свет. Он исходил от горящих кустов, тлеющей травы, отчасти – от предрассветных сумерек. Полковник зажмурился и помотал головой, стараясь унять жжение в глазах. Бесполезно. Ощупал себя негнущимися, искривлёнными пальцами, попутно неловкими движениями обрывая клочья разодранного противохимического комбинезона. Петр закашлялся, тяжело, как чахоточник в последней стадии. Раскаленный, пыльный воздух, попав в носоглотку, почему‑то становился очень холодным, как будто пронзая грудь изнутри ледяными иголками.
