— Красиво сказал, — усмехнулась тень в кресле, трубка на мгновение вспыхнула ярким угольком. — Красиво. А теперь я задам простой вопрос. Ты знаешь, сколько англичане делают самолетов? Если ты забыл или у тебя не очень хорошие шпионы, я подскажу. От трехсот машин в месяц. Считай. У них уже есть почти два месяца передышки, это шестьсот машин. Еще минимум месяц вам понадобится для того, чтобы реорганизовать войска и подготовить вменяемый план. Девятьсот машин. Потом отовсюду полезут несвязанные концы и нерешенные задачи, вопросы. Про которые забудут поначалу, в запале и горячке. Еще месяц как самое меньшее. Тысяча двести машин. Дай бог, хоть я и материалист, чтобы вы уложились в пять месяцев всего. Это даст англичанам от полутора до двух тысяч самолетов в строю. Самое меньшее. Пролив широкий, высадка будет трудной, сильной артподдержки атакующей группировки не создать. Значит, большую часть огневой работы будет делать авиация. Значит, нужна авиагруппировка, превосходящая английскую в разы.
— У нас больше самолетов, гораздо больше, — коротко сказал Шетцинг. — Мы задавим их числом.
— Больше, — согласился Сталин. — Но не кратно, не настолько, чтобы задавить их быстро. И это еще не все. Для победы нужна чистая зона высадки. А в первые же часы англичане поведут к ней все, что способно держаться на воде, чтобы разнести плацдарм с моря. Английский флот — все еще сильнейший в мире, и даже объединенный флот Союза и Германии его не разобьет. Значит, чтобы не пропустить их, снова нужно много самолетов, теперь еще и в поддержку нашим кораблям.
— Поэтому нам нужны вы.
Шетцинг сел, закинул ногу на ногу, обхватил длинными тонкими пальцами колено. Пристально, не мигая, взглянул в лицо Сталину.
— Я изложил нашу позицию. Вы поможете?
Сталин встал, чуть потянулся одними плечами, как большой горный кот. Прошелся вдоль вагона, Шетцинг неотрывно следил за ним.
— Нечестно, камрад Рудольф. Нечестно, — сказал Сталин, стоя вполоборота к немцу. — Давление военных — это проблема. Но это решаемая проблема. Тем более что у нас есть хороший опыт решения таких… проблем. И у нас, в Советском Союзе, и у вас, в Германии. Неужели вы так ничему не научились после тридцать пятого года? И тридцать девятого тоже? У тебя может не хватить сил, понимаю. Но твердолобость ваших военных… и ваши немецкие комплексы становятся нашей бедой. Советской бедой. В одиночку вы Англию не сломаете. Побьете — может быть. Но не победите. То, что вы хотите, возможно только с нами. Значит, ваше поражение вполне может стать нашим общим поражением. Советскому Союзу такие военные… приключения… не нужны. Совсем не нужны. Это шантаж. Нечестно. Не по-союзнически.
— Вы отказываетесь? — коротко спросил Шетцинг.
Сталин глубоко затянулся, проводил взглядом сизый дымок.
— Разве я так сказал? — с прищуром спросил он, — Нет, я так не говорил.
— Давай обдумаем… — продолжал Сталин, — Итак, англичане не хотят даже слышать о мире. Они толкают вас к войне, вас, Германию, а через вас и Союз. В войну необдуманную, бесполезную, плохо подготовленную. Мысль хорошая. Мысль интересная. И может быть вполне успешной. Черчилль — хитрый сволочной лис, он понимает, что если ты и не пойдешь на провокацию, это вызовет… осложнения. Большие. Если в будущей схватке не примут участие американцы, мы вполне можем ее проиграть. Это плохо, и на это надеется Черчилль. И его команда. Но отказаться вы, немцы, не можете. А если вы не можете, то и мы не можем. В одиночку вы разве что зубами по побережью постучите. Что же нам делать?..
— То, что мы отправили вам, это, конечно, так, предложение о сотрудничестве. — деловито начал Шетцинг. — Есть вполне проработанные идеи о том, что и как делать. Если мы соберем все силы в кулак и ударим вместе, разом, мы вполне можем победить. Шансы неплохие.
— Риск, — упрямо ответил Сталин. — Риск! Можем победить, а можем и не победить. Вы ведь хотите закончить все до осенних штормов. Не успеем. Есть у меня один хороший адмирал, он любит говорить, что война — это состязание конвейеров. У кого длиннее — тот и победит. У нас длинные конвейеры, очень длинные, потому что социалистическое — самое лучшее. И… хммм… самое длинное… Но у англичан — не короткий, — Сталин сделал резкое движение трубкой, подчеркивая мысль, — совсем не короткий!
Он снова пыхнул дымом.
— Англичане заманивают нас в ловушку. И нам придется в нее пойти, если уж у вас там такие несговорчивые, такие упрямые генералы…
Шетцинг прекрасно владел собой. При этих словах на его лице не дрогнул ни один мускул. Лишь где-то в глубине глаз мелькнула тень удовлетворения и радости.
— Но если уж так приходится поступать, нужно сделать все очень хитро. Хитрее Черчилля.
Чем больше Сталин уходил в свои мысли, тем явственнее в его речи прорезался гортанный горский акцент. Фразы становились короче и рубленее.
— Хитрый, хитрый Черчилль поставил нам ловушку. Он думает, что самый умный. Ждет, когда мы, ругаясь и плюясь, но все-таки в нее полезем. Потому что не можем не полезть. Потому что немецкие камрады такие… несознательные…
Шетцинг скривился, Сталин усмехнулся уголками рта, он вернул немцу шпильку относительно превосходства Ротмахта.
— Но, как завещал нам великий вождь и учитель, наш товарищ Ленин, — Сталин снова назидательно поднял трубку, — мы пойдем другим путем. Совершенно другим!
— Точнее? — осторожно спросил Шетцинг.
И Сталин объяснил, каким путем он предлагает пойти.
Шетцинг сидел и молчал долго, очень долго. Затем выдал длиннейшую тираду на родном языке, длинную и громыхающую, как товарный поезд.
— …это невозможно! — в конце он резко перешел на русский.
Немец вскочил и начал мерить вагон длинными, порывистыми шагами.
— Невозможно! Так никто никогда не делал! И время! Сколько на это понадобится времени! Сколько сил! Нам придется включать ресурсы всей Европы! Бороться с пятой колонной, черт побери, это даже хуже того, что я предполагал!
Он резко остановился, повернулся к Сталину и выпалил:
— Иосиф, это безумие!
Сталин покрутил погасшую трубку. Что-то пробурчал по-грузински. Отложил трубку в сторону. И сказал:
— Давай обсудим дело.
Охрана бдела до самого утра. Десятки людей настороже и во всеоружии охраняли две могильные громады спецпоездов. Ни одного звука, ни одного лучика света не пробивалось наружу из вагона, в котором Генеральный Секретарь и Первый Министр спорили до хрипоты. Временами Шетцинг срывался на крик и прикладывался к бутылке коньяка (хозяин вагона был запаслив и знал, когда время открыть кубышку), а Сталин невозмутимо слушал, вставляя едкие и точные замечания. Временами Сталин терял самообладание и начинал расхаживать, негромко ругаясь на незнакомом Шетцингу языке, а немец скрупулезно чертил графики и отмечал карандашом пункты. Словом, если бы кто-нибудь мог заглянуть в вагон и увидеть их, то он был бы весьма удивлен новой, невиданной ипостаси лидеров двух сильнейших евразийских держав. Но ничей взгляд не проник внутрь, и все, что произошло в вагоне, навсегда осталось в его немых бронированных стенах.
