— А что баба-то сказала? — заинтересовался царь. — Кто мужика-то ейного убил?
— Не говорит она. Повторяет только: «Тимоша, выпусти меня!» да «Тимоша, выпусти меня!» Парень сказал, что дня три она там сидела, рядом с мертвым-то мужем. Вот тронулась умишком-то.
— А где теперь-то баба?
— Да кто знает, — пожал плечами Чистой. — Уже три года прошло. Потом отправил я приказного в Новгород-Северский. Может, думаю, там какие следы остались. И точно. Сотника там стрелецкого нашли, убитого. Видоки есть, что зрели, как шел стрелец рядом с мужиком, что на Акундинова по приметам был похож. Ну, тогда-то, — уточнил дьяк, — они не знали, кто это такой. Только когда убитого-то нашли, то стрельцы весь город перерыли. Сотника-то, Пирогова, очень уж все любили.
— Все? — спросил государь.
— Пока — все, — кивнул думный дьяк.
— Что далее делать думаешь?
— Искать будем. Не может быть, чтобы где-нибудь да не объявился вор-то этот. В Польше искать надо.
1644 год от Рождества Христова.
Речь Посполитая.
Дорога в Польшу была скверная. Еще бы! За последние тридцать лет по ней сновали то русские, то польские армии, разбившие землю копытами, колесами и ногами, а декабрьский морозец, хоть и не такой лютый, как в России, намертво схватил мерзлые груды. Зато после Новгорода-Северского никто не пытался чинить препятствия. Да и кому они были нужны?
На самой границе (а где она, граница-то?) стоял невзрачный домишко. Костка, глядя на высокий шест, к которому был привязан общипанный ветрами сноп соломы, определил, что это — шинок, сиречь кабак. Ну а раз уж он находится близ дороги (по-немецки — тракта), то, стало быть, — трактир. Но по-польски али по-малоросски все равно шинком будет…
Оставив коней около коновязи и нацепив на их морды торбы с остатками овса, спутники вошли внутрь. Сеней не было, потому прямо с улицы можно было попасть в единственную комнату, напоминавшую дымную берлогу. В русских кабаках уже давным-давно запрещено топить печи по-черному, чтобы пьяный народ не угорал, а тут как в курной избе ленивого холопа. Если сидеть поближе ко входу, то вроде бы и ничего.
«Нищета-то какая!» — ахнул про себя Тимофей, вспоминая длинные выскобленные добела столы московских кабаков, чинную неспешность завсегдатаев и вкусные запахи, доносившиеся из кухни. Хотя, с другой-то стороны, там, где идет постоянная война, — и такой шинок в радость. По большому-то счету, и на Руси, даже в тех местах, где о войнах да сражениях уже и не ведали, хватало постоялых дворов, где клопы с тараканами стадами ходили, а мух из каши легче было съесть, чем выковыривать.
Выпив по стаканчику вудки (такой противной, что даже Костка вторую чарку не попросил) и, закусив недосоленным, но переперченным бигусом, приятели засобирались в дорогу.
Старый шинкарь в меховой безрукавке лениво посмотрел на протянутую копеечку и помотал головой в ермолке.
— Не треба.
— Как не треба? — удивился Тимофей. — Денег не треба?
— Таких — не треба, — уточнил шинкарь. — Кому рыбья чешуя нужна?
— Серебро-то настоящее, — опешил парень. — Куда мне с ним теперь? — поинтересовался он, готовясь к ответу вроде: «А туда и в это самое место…»
Хозяин, однако, не послал. Потрепав пейсы, заметил:
— Только, пан, если на талеры менять…
— Сколько за талер? — догадливо спросил Тимофей.
— Сто копеек, — невозмутимо ответствовал шинкарь.
— Да ни хрена себе! — возопил Конюхов, который за последние годы в руках больше пяти копеек и не держал. — Да на Москве талер не больше пятидесяти стоит.
— Ну, так вы, вельможные паны, на Москву и ступайте, — усмехнулся шинкарь. — А у нас — Польша.
Шинкарь по-русски говорил, как прирожденный москаль. Поставь его в Москве в кабак, так и за целовальника сойдет, если на пейсы не глядеть…
— Ладно, бери по семьдесят, — предложил Тимоха.
— Ну, — почесал шинкарь горло, вскинув козлиную бороду, — по девяносто.
Сошлись на восьмидесяти пяти.
Шинкарь, похоже, был в выигрыше. Он, стервец, хоть и говорит, что на русские копейки охотников нет, так врет. Граница-то рядом.
— Куда поедем? — поинтересовался Конюхов, обернувшись. За месяц, что провели в пути, он уже сносно сидел в седле.
Акундинов задумался. Действительно, пока были дома, то путь был один — в Польшу. Вот, приехали…
— А сам-то чего посоветуешь? — поинтересовался он у приятеля. — Куда ехать?
— Можно прямо в Краков, — предложил тот. — Тут ведь верст двести, не больше. Только что мы в Кракове-то делать будем?
— Как что? — пожал плечами Тимоха и принялся рассуждать. — На двор постоялый встанем — на тот, что получше. Денег у нас много. Себя в порядок приведем. Может — одежды новой купим. Лучше — не спешить. Осмотримся как следует. Ну а там потом — явимся прямо к крулю польскому. Так, мол, и так, принимайте…
— Ну как скажешь, — покладисто склонился к гриве коня Костка. — Мне-то все равно.
— Ну и славно! — заключил Тимофей. — Едем до круля!
Но до круля — польского короля доехать не удалось. На лесной дороге, между городками со смешными названиями Ясли и Санки, путь всадникам заступил крепкий мужик, одетый в овчинный полушубок мехом наружу, в высокой бараньей шапке и с дубиной в руках.
…Когда Тимофей очнулся, то услышал радостный голос Костки:
— Ну, слава тебе господи, жив! А я уж гадал — где б заступ найти, чтобы могилку вырыть. Костер вот топлю, чтобы земельку разморозить…
— Что со мной? — спросил Тимофей, чувствуя, что вместо головы — сплошная боль, и к тому же тошнит…
— Башка у тебя пробита, — деловито сообщил Конюхов. — Ну и ограбили нас. Все забрали — коней, одежу, деньги. Оставили только штаны да вот тряпки…
…Счастье, что зима в Польше не такая суровая, как в России. Но все равно — зима, лес… Конюхов, вечный забулдыга и верный товарищ, соорудил маленький шалаш и согревал друга своим телом, не давая замерзнуть. Ну а потом умудрился найти крестьянскую халупу и уговорить недоверчивого поляка перевезти раненого под крышу…
В мазанке, ушедшей в землю по самую крышу, было тесно — в ней была единственная комната с земляным полом, по которому сновали дети, бродил нахальный поросенок и кудахтали куры. Вместо печки — открытый очаг из диких камней, который топили скудными порциями хвороста два раза в день — утром и вечером. Но все тепло сразу же улетучивалось.
По ночам хозяйское ложе тряслось, норовя рассыпаться. Супруги Адамка и Гелька «кохались», не обращая внимания ни на детей, спавших рядом, ни на гостей. Дети были привыкшие и потому спокойно дрыхли. Русские спали внизу, под нарами. Когда сверху сыпались мусор и солома, то Костка вполголоса матюгался, а Акундинову было не до этого. Боль в раненой голове не желала уходить, а из-за головы не слушались и ноги. Конюхов, выудивший невесть откуда серебряную копеечку, отдал ее хозяину, попросив привести знахаря. «Чешуйку» хозяин оставил себе, а к лекарю пошел с куском сала и парой луковиц. Видимо, плата оказалась приемлемой, потому что пришел страшный одноглазый старик, который беспощадно отодрал от раны заскорузлые тряпки, промыл ее едкой травяной дрянью и засыпал золой из очага, а потом обмотал голову раненого куском старого, но чистого холста, выданного хозяйкой.
