Тимофей открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь подходящее, но был остановлен Мехловским.
— А ну, не перебивать! — прикрикнул пан на Тимоху так, что тот едва не упал со стула. — Ты что же думаешь, хлоп, — сменил он вежливый тон на тот, которым разговаривал со слугами, — что я истинного шляхтича от быдла не отличу? Ну, понятно, что не смерд ты, но уж никак и не сын боярский. Да по тебе ж видно, что ты либо писарь какой, либо приказчик. И саблю во второй или в третий раз в руки взял!
Акундинов сидел и молчал, исподлобья посматривая на пана Станислава. Когда пан замолк, то он встал, выбрал из стойки две сабли и подошел к пану.
— Выбирайте, пан! — гордо протянул он клинки. — Или прикажите меня на конюшне запороть, как холопа!
Пан Мехловский какое-то время в бешенстве смотрел на Тимофея, а потом неожиданно расхохотался. Отсмеявшись, он вытер выступившие слезы и сказал:
— Наглец, каких мало. Но ты мне нравишься! — неожиданно заключил он.
— Пан Мехловский, — продолжал стоять Акундинов, — мне бы хотелось, чтобы вы извинились! И я хотел бы, чтобы вы обращались со мной в соответствии с моим происхождением!
— Нет, ну точно наглец! — в восхищении сказал пан, а потом негромким, но властным шепотом сказал: — А ну-ка, сядьте да послушайте! А не то ведь не то что в плети, а в батоги прикажу вбить, а ошметки псам скормлю!
Акундинов, опасаясь перегибать палку, сел, отметив про себя, что пан Мехловский опять начал называть его на «вы».
— Не знаю, пан, кто вы на самом деле. Но, видите ли, пан Каразейский, — издевательски сказал пан Стась, — вы никак не можете быть сыном покойного царя Василия Шуйского.
— Как это понимать?
Пан Станислав Мехловский не спешил удовлетворить чужое любопытство. Он встал, слегка прихрамывая, прошелся по кабинету и подошел к столу, который по счастливой случайности не пострадал. Потом собственноручно (!) налил вина в красивые хрустальные бокалы. Подавая один из них гостю, магнат сообщил:
— После свержения Шуйского гетман Жолкевский приказал отправить бывшего царя к королю Сигизмунду. Так вот, я был в том посольстве…
— Простите, пан Станислав, — удивился Тимофей. — Сколько же вам лет?
— Мне… — хмыкнул пан, потягивая вино, — нынче исполнится шестьдесят.
— Ух ты! — присвистнул Акундинов. — А ведь столько-то и не дашь!
— А сколько бы дали? — спросил явно польщенный пан.
— Думал, не больше тридцати.
— Я, конечно же, не женщина, — заметил магнат с усмешкой, — но все равно польщен.
— И что, в Польше все так молодо выглядят?
— В Польше, пан Иоанн, обычно не доживают и до сорока. Мы — щит Европы. Польское рыцарство несколько столетий ведет войну то с татарами, то с турками. Мы остановили татар под Легницей. И пусть в сражении пал князь Генрих, который стал бы великим королем, но мы преподали кочевникам такой урок, что они и думать забыли о Европе.
[45]
В то же время мы сражались с немецкими крестоносцами, не пустив их на Русь.
[46]
Мы — богоизбранный народ, потому что стоим, как щит, между Востоком и Западом. «Заливает, пан, — подумал Тимофей. — Всем известно, что щитом между Востоком и Западом стоит Русь!», а пан продолжал витийствовать: — Сейчас только Польша способна защитить Европу от Османской империи. И, кроме того, настоящая чума — казаки, которых тайно поддерживает ваш царь Михаил!
Пан Мехловский, севший на любимого конька, разошелся не на шутку. Он, кажется, уже и забыл, что первоначально-то речь шла о Василии Ивановиче Шуйском! Тимофей, однако, не перебивал.
— Так о чем это я? — спохватился пан, наливая новый бокал. — А, о покойном Василии Шуйском. Так вот, пан Каразейский (выговорил он на сей раз без запинки и без насмешки), я сопровождал посольство в Краков. А потом я был среди тех, кто допрашивал священника, принимавшего исповедь.
— Это как — допрашивать священника? — удивился Акундинов. — Да неужели такое можно?
— Нужно, пан Иоанн, — усмехнулся Мехловский. — Не забудьте, что Василий Шуйский, батюшка ваш, был хотя и бывшим, но царем.
— Пострижение в мнихи царя Шуйского было незаконным, — сказал Тимофей, вспоминая разговоры, которые слышал когда-то. — Клятву-то за него князь Тюренин давал. Стало быть, Тюренин-то постриг и принял. А Василий Иоаннович как был русским царем, так им и умер.
— Тем более, — согласился магнат. — Нельзя упускать такой шанс. А правители, они всегда много знают…
— А тайна исповеди?
— На то был приказ короля, — пояснил пан Станислав. — А его величество Станислав, король польский, великий князь литовский, великий князь московский и прочая, был ревностным католиком. Что для него исповедь православного царя? А православный поп, которого вздернули на дыбу, так тот — пыль…
— И что же поведал вам поп?
— Много чего интересного для польской короны, но вас это не касается. Что же до вас лично, то в исповеди царь Василий упоминал о своей жене Марии и двух дочерях. Покойных дочерях, — подчеркнул пан. — О сыне своем, законном или бастарде, он ничего не говорил.
— Я, пан Станислав, родился еще до того, как Василий Иоаннович покинул Русь, — со скромной гордостью ответствовал Тимофей. — Моя мать была неродовитой дворянкой, поэтому царю неможно было объявить, что у него есть сын, когда он имел законную супругу.
— Ладно, — сказал Мехловский как-то покладисто. — Предположим, я вам поверил. Тогда скажите-ка, мой друг, — сколько вам лет?
— Тридцать пять, — с неким усилием сказал Тимофей.
— Эх, пан, — покачал головой хозяин, — могу сказать, что вы себя состарили лет на десять. Так?
— Почти, — сознался Акундинов, понимая, что дальше врать нет смысла. — На восемь.
— Ну вот, — усмехнулся Мехловский, усаживаясь в кресло и берясь за трубку. — В крайнем случае, я мог бы позвать лекаря, который бы определил ваш возраст более точно… Так что вы, дражайший пан, родились через шесть лет после смерти царя Василия. Если бы вы заявили, что являетесь, скажем, сыном младшего брата Василия, что умер в Кракове десять лет назад, в это с натягом, но можно бы еще поверить… Но! — поднял пан трубку, аки жезл. — Младший брат царя был отправлен к королю вместе со старшим. Так что, пан Каразейский, вам было бы нужно назваться кем-нибудь другим. Ну, скажем, сыном Димитриуса…
