«Ну, все! — запаниковал Волошенинов, никогда не видевший государя в такой ярости. — Опала! А то и плаха!»
Алексей Михайлович прошел в палату и опустился на простые кожаные кресла в углу. Вслед за ним, не дожидаясь специального приглашения, стали рассаживаться по лавкам и остальные. Степенно уселись те, кому были положены сиденья, покрытые коврами. Поближе к государю — бояре, а чуть подале — окольничие. Думные дворяне торопливо, но с должной скромностью плюхнулись на голые доски, отполированные собственными задами. Остались стоять только четыре думных дьяка. Для них, конечно же, имелась особливая скамейка в самом конце зала, вот только сесть они могли лишь по разрешению царя-батюшки. А могло и так быть, что все заседание дьяки проводили на ногах.
Государь был гневен, поэтому сесть дьякам не предложил. Леонтьев, Грибоедов и Кукин, проходившие службу в других приказах, косились на «посольского» чуть ли не с ненавистью.
Волошенинов устало потупился, приготовившись к долгому ожиданию. Однако долгая служба позволяла ему переносить тяготы стояния на ногах спокойнее, нежели другим. Вот только слабость, проклятая, еще давала о себе знать.
Обычно кто-нибудь из четырех дьяков читал вслух дела, которые требовали безотлагательного решения. Сегодня же никто из них и не знал — о чем же заседание-то? Да, похоже, что не все и из бояр были посвящены в суть дела.
Несмотря на молодость, Алексей Михайлович уже успел раздасться вширь, а шитые золотом бармы еще больше утяжеляли тело. Посему и выглядел не на свои двадцать лет, а на все тридцать пять. А при его-то саженном росте да сегодняшнем грозном взгляде боярам и прочим думцам и дышать-то было страшно! Государь медлил, а дьяки покрывались мелкими капельками пота. Наконец, решив, что он достаточно помурыжил думцев, государь изрек:
— А что, Михайло, не жмет ли тебе думская шапка? Или разленился ты?
Может, узнает кто да смеяться будет, но шапка была тесновата… За те десять лет, что Волошенинов проходил в думных дьяках, это была уже третья. Она хоть и не такая высокая, как у бояр или окольничих, и не из соболя или чернобурки, а из бобра. Он-то, конечно, в старой бы шапке походил, а то и в обычном меховом колпаке, в котором бывал в приказе, но нельзя, срамно! Уж коли пожаловали тебе чин думного дьяка, то в Думу, будь добр, являйся как положено, а не как попало! Вот пришлось недавно шить новую, которая еще не разносилась и потому давила на виски. А войлок, вставленный вовнутрь для нужной формы, давил и натирал мозоли на ушах.
— Не томи, царь-батюшка, — подал голос первый из бояр, князь Милославский, недовольный тем, что оказался в числе непосвященных. — Что случилось-то? В чем дьячок-то посольский провинился?
Бояре и окольничие передернулись. Ежели так пойдет, то Милославский в следующий раз обзовет кого-то из бояр стольником, а окольничего — стряпчим… Давно ли царский тесть, худородный дворянин Милославский сам служил в Посольском приказе, где подавал вино иноземным посланникам? А старшая-то дочка Машка ходила в лес по грибы и продавала их на рынке. А поди скажи-ка ему теперь хоть слово поперек, если Мария замужем за самим царем, а младшая — за царским наставником Морозовым! Да и не дворянин он теперь, а целый князь, хотя пес его знает, как он в князья-то пролез!
— Я, боярин Илья Данилович, не дьячок, а думный дьяк, — достойно ответствовал Волошенинов. — Дьячки, они в церкви, Господу Богу нашему служат. А я есмь грешный, государю служу. И в думные дьяки волею покойного государя всея Руси Михаила Федоровича был возведен. Ну а коли и провинился в чем, так об этом государю ведомо!
Удар был не в бровь, а в глаз! Милославского, коего при царе Михаиле звали просто Илюшкой, тогда не допустили бы и до Постельного крыльца, а не то что в Думские палаты. Мгновенно разъярившийся боярин вскочил с места и открыл рот:
— Да ты, дьяк худородный, со мной пререкаться смеешь? Со мной, с тестем государевым? Да ты…
— Хватит! — резко остановил своего тестя Алексей Михайлович, который не позволял, чтобы толковых людей обижали, пусть и ближние родичи. Тем паче — дьяка из Посольского приказа, который ходил под рукой у государя. После того как посадские убили думного дьяка Назария Чистого, Алексей Михайлович и перевел на место убитого Михайлу Волошенинова.
Бояре и окольничие с удовольствием посмотрели, как Милославский, оставшись с открытым ртом, плюхнулся на место. Поделом! А боярин из худородных, хоть и царский тесть, позволяющий себе многое, успел понять, что когда Алексей Михайлович говорит кратко и твердо, то лучше не перечить! Старый боярин Ртищев как-то решил было поучить государя уму-разуму, за что и получил такого леща, что с неделю заикался. Конечно, государь-то отходчив… Неделю будет прощения просить да подарки давать, но ведь все, кто видел, потом будут в рукав хихикать… Государь хотя и печется о благолепии, родственников слушает, но может взгреть так, что мало и не покажется…
Алексей Михайлович строго обвел взглядом Думу и продолжил:
— Порадовать вас спешу, бояре. Опять самозванец объявился.
Дума вздохнула с облегчением. Гадали-решали, что же там и случилось, а тут — самозванец. Что мы, самозванцев не видывали? И чего ж это государь-то так осерчал?
— Михайло Иванович, а ты-то что скажешь? — обратился к думному дьяку государь. — Сообщи боярам, что Посольскому приказу известно о самозванце-то!
Волошенинов, напряженно слушавший разговор, помалкивал, пока не спрашивали. Теперь же, вздохнув с облегчением, когда понял, о чем речь, принялся излагать:
— Самозванец, государь, все тот же — Тимошка Акундинов, сын стрелецкий. Был он в Турции, войско у султана просил. В Риме был. Опять-таки, у папы римского благословение просил… Потом был он у Богдашки Хмельницкого, в Сечи да у князя Рокоци в Трансильвании…
— Знаем о том, — нетерпеливо перебил боярин Шереметев. — Уж сколько лет об этом самозванце талдычим. А вы-то чего? Воров, что ли, ловить разучились?
— Этот вор особый, — вмешался в разговор боярин Прозоровский. — Братан мой двоюродный, что в Путивле воеводой служит, тоже пытался его из Сечи Запорожской выманить.
— И мы не один раз пытались, — доложил Волошенинов. — И в Сербию ездили, и в Италию, и в Сечь Запорожскую. В Чигирине его гетман Хмельницкий да писарь Выговский спасли. В Швеции схватили уж было. Но, — с сожалением в голосе сказал дьяк, — утек, подлец. Костку, слугу его, взять удалось.
— Неужто трудно нанять кого-нибудь было? — с недоумением спросил Куракин. — Чиркнули бы по горлышку али яду какого подсыпали… В Сечи-то Запорожской рванья всякого столько, что мать родную удавят за полушку, а не какого-то там Тимошку… А, Михал Иваныч? Тебя что, учить, что ли, надо? Не вы ли вместе с Алмазом Ивановым этого, как его… А, сына Лжедмитрия уболтали да голову его и привезли? Ну, пусть не сами, но ведь нашли же человечка нужного…
Вместо думного дьяка ответил сам государь:
— Я не велел Самозванца убивать, — веско сказал Алексей Михайлович, оставив бояр в недоумении. Потом царь вновь обратился к Волошенинову: — Ведомо, где Лжеивашка-то нынче?
