«Похоже, скоро оберягер получит прозвище „стетоскоп“», — подумал Дитер.
— Он, между прочим, еще не ушел, — меж тем продолжил Бернард Рот. — Так что можешь сам спросить у юноши все, что тебе интересно. Как лечащий врач — не возражаю.
Герзе, лазарет I-го батальона 100-го горного полка.
12 марта 1940 года, 08 часов 35 минут.
— Ну, молодой человек, как самочувствие? — преувеличенно бодро поинтересовался у паренька фон Берне. Оберягер Бюндель перевел вопрос, попытавшись изобразить интонацию.
«Боже ж ты мой, прав Берко, тысячу раз прав, — подумал оберлейтенант. — Хоть отъестся мальчик. Вот же, без слез не взглянешь. Лысенький, тощенький — кожа да кости — ну ровно цыплак ощипанный. В чем душа держится-то? И ведь не потонул! Было б сало, понятно отчего, а при таком теловычитании, как у него, плавучесть должна быть отрицательной».
— Говорит, что вроде бы неплохо, только голова кружится и тошнит немного. Еще жалуется на небольшой звон в ушах, — сообщил Бюндель.
— Ну, это ерунда, — улыбнулся оберлейтенант. — Сотрясение. Помню, на чемпионате по боксу между полками меня один бугай из «Великой Германии» так приложил, что я потом три дня пластом лежал. Врачи еще удивлялись, чему у меня там было сотрясаться?.. Курт, а вот переводить последнюю фразу было вовсе не обязательно. Так, о чем я? А, собственно, расскажите мне, как вы оказались на том корабле, куда плыли. Ну, и кто же вы действительно такой, Гейнц Гудериан?
Мальчик внимательно выслушал перевод вопроса, кивнул, понял я вас, мол, набрал воздуха в легкие и начал рассказывать.
Отец Генки был офицером еще в той, царской армии. Не генерал, или полковник какой, нет. Обычный пехотный прапорщик. Умом ли, иными ли какими талантами, он выбился в офицеры из нижних чинов, это теперь уже вряд ли кто-то сможет сказать, однако о своем социальном происхождении не забыл, и когда в октябре 1917-го грянула Революция, ее поддержал. Не подозревал тогда еще прапорщик Андрей Кудрин, что именно из-за своего офицерского прошлого уже через двадцать лет превратится он из героев, проливавших кровь на полях Гражданской за благо трудового народа, в «неблагонадежный элемент», во врага того самого народа, за который насмерть рубился с белогвардейцами. Не знал, что, выступая на стороне восставших, тем самым «втирался в доверие с целью вредительства», что в званиях рос затем не по заслугам, а исключительно как «участник контрреволюционного заговора». И о том, что на три разведки разом работает, тоже не знал.
Мать Генки, как «пособницу», забрали вместе с отцом, да вместе с ним же к стенке и поставили. Ну, а Генка… То ли не поднялась рука у следователя на несмышленого пацана, то ли заступники из друзей отца, решившие о сыне порадеть, сыскались, то ли еще случилось что — но отправили Генку в детский дом. На Кавказ, от столицы подальше.
Там и обитал Генка Кудрин последние три года. Плохо ли, хорошо ли… Зато живой. Клеймо «сын врага народа», конечно, никто не отменял, и парень понимал, насколько трудно ему придется в жизни, когда придет время выйти из приюта, но в детском доме он был не единственный такой, так что рукоприкладства от более сильных воспитанников ожидать не приходилось: любого задиру враз бы толпой замяли, появись в его придирках хоть намек на судьбу родителей. По иным другим причинам — запросто, вплоть до глупого «В морду получить заказывал? Нет? Ерунда, оплачено!»
Впрочем, жизнь не была такой уж беспросветной. Пускай жилось голодно, пускай силенками он не удался в отца — при недоедании-то и не удивительно, — зато рос жилистым и выносливым. Нет, не был он мальчиком для битья. Остервенело отбиваясь, вместо того чтобы стерпеть несколько пинков и затрещин, был он несколько раз изрядно бит… и оставлен в покое со словами: «Ну его на фиг, блаженного. Еще до смерти пришибем». Хотя на самом-то деле причиной тому была насквозь прокушенная ладонь одного из вожаков.
«Вот так мы и жили, спали врозь, а дети были», — прокомментировал все сказанное парень, ввергнув Бюнделя в ступор — тот попросту не знал, как это перевести.
А потом был страшный день, третье марта, когда на Батуми с небес начали сыпаться бомбы, осколки зенитных снарядов и сбитые самолеты. Какие объекты были приоритетными целями для англо-французских пилотов, Генка, конечно же, не знал. Знал он другое: и бомбы, и сбитые машины упали по большей части на жилые дома. Город затянуло дымом пожаров, с которыми не справлялись команды брандмейстеров, люди растаскивали завалы, пытаясь вытащить уцелевших под ними родных — да хоть бы и не спасшихся, хоть бы и просто тела своих близких, — и гибли под обрушивающимися конструкциями, уцелевшими, стоящими после взрыва, но державшимися, что называется, «на соплях». Власти страны оказались готовы к отражению агрессии. А вот к устранению последствий агрессии, мягко говоря, — не очень.
Ко всем прочим бедам, на Кавказе, многие районы которого и так числились живущими при Советской власти лишь номинально, вдруг оказалось множество этой самой властью, да и просто представителями других народов, а то и тейпов, обиженных и угнетаемых. И если в Крыму и на Украине хотя и начали изредка постреливать, но в целом жить там оставалось можно, то Кавказ полыхнул. Откуда только оружие-то взялось?
Откуда — этого, Генка, конечно же не знал. Зато отлично знали в организации «Прометей», чутко направляемой британской SIS, французским Вторым бюро Генштаба и польской «Экспозитурой». Не знал Генка и того, что крымские и украинские схроны так и сгинут в безвестности или, со временем, будут обнаружены, не дождавшись ожидаемого немецкого вторжения, на которое так рассчитывали западные кукловоды советских националистов. Откуда обычному детдомовцу догадываться о столь высоких материях? Определенно неоткуда.
А вот Валерий Минаевич Бакрадзе, председатель СНК Грузинской ССР, если и не был посвящен во все детали происходящего, то уж всяко знал и понимал многое. А еще он знал Кавказ и народы, его населяющие. Именно по его распоряжению детдомовцев, престарелых и всех прочих, о ком некому будет позаботиться, буде тут воцарится анархия, начали грузить на пароходы и отправлять в Одессу и Севастополь. Так, по мнению Бакрадзе, у них было гораздо больше шансов выжить. И не его вина, что капитан тихоходной, дореволюционной еще постройки посудины отчего-то решил везти свой живой груз не напрямик через Черное море, а прокрасться вдоль турецкого побережья, а затем, на долготе Севастополя, повернуть строго на север. Как показала история, перехитрил он и самого себя, и своих пассажиров.
Почему этой злополучной ночью ему, Генке, не спалось. Зачем, вместо того, чтобы ворочаться на койке, он тихонько оделся и вышел на палубу — этого он и сам не знал. Просто отчего-то захотелось оказаться снаружи, на свежем воздухе, полюбоваться звездами. А полюбовался тенью, из ниоткуда рухнувшей на корабль из поднебесья. Потом был ужасный взрыв, подбросивший Генку вверх, перевернувший несколько раз в воздухе, да и приложивший о воду плашмя.
— Дальше я ничего не помню, товарищ оберлейтенант, — закончил свое повествование Кудрин. — Даже как вы меня на берегу из фляжки поили, не помню, мне об этом уже тут Курт рассказал.
